Базисные эмоции, сложные эмоции, Макиавеллистские эмоции (П.Э. Гриффитс)

Краткое содержание

Развитие современных психологии, когнитивной нейрофизиологии и бихевиористской экологии позволяет достаточно внятно характеризовать, по крайней мере, некоторые так называемые «базисные эмоции» — короткоживущие эмоциональные отклики, гомологичные встречающимся у других позвоночных. Интерес философии, очевидно, в большей мере направлен на сложные эмоциональные эпизоды, известные по фольклорно-психологической драме на тему внутренних переживаний, эпизоды, известные по примерам пробуждающихся ревности и гнева человека в момент раскрытия любовной интрижки. Одна из самых неотложных проблем философии эмоций и заключается в понимании отношений между базисными эмоциями и подобного рода сложными эмоциональными эпизодами. В данной работе, я расширяю список существующих, при этом не обязательно противоречащих друг другу, идей, объясняющих отношения между базисными эмоциями и подобного рода сложными эмоциональными эпизодами. Я анализирую сочинения «транзакционных» психологических аналитиков эмоций, в особенности признающих соответствие проблематики их работ предмету поведенческой экологии, и рассматривающих базисные эмоции в той же степени сосредоточенными на интерсубъективности, как и на свойственным им глубоко личным функциям. Включение базисных эмоций и их эволюционного развития в контекст процессов социального взаимодействия, как я надеюсь, позволит связать наше знание базисных эмоций в присущее нам понимание масштабных эмоциональных эпизодов, обычно более характерных для таких философских дисциплин как этическая психология.

1. Эмоциональные эпизоды

Согласно выдающемуся философу Ричарду Уоллхейму, эмоция представляет собой расширенный интеллектуальный эпизод, происходящий благодаря возможности событий внешнего мира препятствовать или удовлетворять предустановленному желанию (Уоллхейм, 1999). Последнее принуждает субъекта, выделяя одни, а не другие особенности вещей, выстраивать отношение к миру, окрашивающее его последующий опыт и способствующее видению вещей в определенном свете. Идея эмоций, своим появлением обязанных удовлетворенности или неудовлетворенности желаний — «сборно-распределенное» (match-mismatch) представление этиологии эмоций — использовалась и в ряде более ранних концепций психологии эмоций. В ранних версиях такого рода трактовок прослеживалась связь с попыткой подмены фиксируемых обыденным языком эмоций более простой теорией установок (drives) и определения новых типов эмоций в понятиях таких универсальных возможностей как деструкция установки. Подобное сборно-распределенное представление, пережившее период критического переосмысления, и сегодня не утрачено теориями, выдержанными в стилистике фольклорно-психологической таксономии эмоций, основывающейся на значении, идентифицирующем для субъекта стимулирующую ситуацию​. Например, сборно-распределенное представление составляет часть тонкой и сложной модели эмоциональных эпизодов, долгое время развиваемой Нико Фрайджда (Frijda, 1986). Согласно Фрайджда, данные, выражающие «ситуативное происхождение» эмоций, — относящиеся к некоторому контексту стимулы, включая продолжающиеся задачи организма, — выявляются в их релевантности множеству запросов живого организма. Оценка сборно-распределенного — степени совместимости ситуации и целей субъекта — составляет часть подобного процесса. В результате процесс оценки сводится к пониманию ситуации в нормативности возможных поступков, выводящих на незамедлительный выбор образа действий. Подобное понимание позволяет, в свою очередь, вызвать физиологические изменения, мобилизующие организм на действие и на принятие положения, открывающего возможность действия на разнообразное непредвиденное содержание. Каждый этап эмоционального процесса регулируется внешней ему когнитивной активностью и процесс в целом протекает в положении «непрерывного обновления», скорее связанного с различными эмоциональными эпизодами, чем с образующим единственную эмоцию общим «следованием определенным курсом». Множество иных «когнитивно интерпретирующих» теорий эмоций согласны с Фрайджды в отнесении концепции постоянно продолжающегося и регулируемого через обратную связь процесса оценки именно к теории эмоциональных эпизодов, но не к модели извлечения единственной эмоции. Тем не менее, сердцевиной всех этих теорий остаются ограничения, налагаемые на эмоционально-порождающую ситуацию в части направленности на воспроизводство той или другой эмоции в каждой эпизодической позиции. Обычно это выражается в построении множества соизмеримостей с протекающей ситуацией, одна из которых соответствует условию сборно-распределенности. Большинство теоретиков обозначает итоговое оценивающее гиперпространство посредством имен эмоциональных категорий, возможно подразумевающих, что причисление эмоции к какому-либо типу определяется процессом оценки.

Исследования, следующие традиции «оценочного определения», главным образом сосредоточены на выделении ассоциирующей способности областей гиперпространства, определяемой соответствующими мерами оценки отдельных эмоциональных проявлений. Модель Фрайджды критиковалась за ее излишнюю полноту, — его желание документировать каждую особенность, известную из весьма богатой эмпирической литературы (Шерер, 1999). Философия науки знакома с подобной критикой на примере Дарвиновской, 1868 года, теории пангенезиса. Вседостаточная теория, отвечающая любым известным данным, не выполняет одну жизненно важную функцию теории, а именно не обнаруживает своего противоречия с «фактами», ведущего к их перепроверке и прогрессивному переустройству эмпирических оснований. В отличие от Дарвиновского пангенезиса Менделевская генетика противоречила не только довольно устоявшейся низкоуровневой теории наследственности, но противоречила простым, практически очевидным результатам многократных экспериментов. Можно лишь надеяться на подобный же успех психологической теории эмоций в смысле переоценки некоторых наших заблуждений.

Сторонники оценочных теорий также недовольны претензиями к их моделям за оторванность от действительности эмоциональных процессов, скорее более близких лишь их воспроизводимым в народной мудрости образам. Причину следует искать в традиционной практике проверки оценочных моделей посредством опроса людей, переживающих определенные эмоциональные состояния, на предмет получения оценки процесса, или посредством получения от людей ответов на предмет соответствия между определенным оценочным измерением и определенным представлением об эмоции. Последнее весьма напоминает «концептуальный анализ посредством чисел», или, как это определяет ведущий теоретик оценочного направления Клаус Шерер, изучается то, что «чуть выходит за пределы развития смысла семантических структур словаря наших эмоций» (Шерер, 1999: 655). Оценочная теория предоставляет несколько вариантов ответа на подобный вызов, включая изучение соответствия между манипулированием ситуативными факторами и оценочным измерением, выражающимся в предсказании изменения эмоции, и изучение предпочтительности опоры на объективное измерение эмоций перед самооценкой. Непрерывное тестирование оценочной теории в качестве теории эмоций позволяет, предпочтительнее, чем разъяснения фольклорной теории, совместить представление о нескоординированности эмоций с когнитивной фиксацией стимула, если только понятие «когнитивной фиксации» расширительно не включает в себя и некоторые суб-индивидуальные процессы. (Тисдейл, 1999) Оценочные теоретики не исключают и возможности даже для таких очевидно концептуально сложных оценочных измерений как представленная Ричардом Лазарусом «выделяющая ядро тематика», рассматриваться:

1. Без привлечения оцененной информации, доступной другим когнитивным процессам,

2. Перед перцептивной обработкой уже завершившего свое действие стимула и

3. Использующими только простые сенсорные представления для определения идентифицируемого свойства. В третьем разделе мы рассмотрим, с позиций возможных философских последствий, ряд доводов в пользу такого рода «многоуровневых оценочных теорий».

2. Базисные Эмоции

Предмет эмоциональных эпизодов, на чем главным образом фокусируется труд Уоллхейма и работы иных известных философов, адресован тематике, значительно отличающейся от прекрасно изученных эмоций, то есть так называемых «базисных эмоций» (в традиции Томкинса-Изарда-Икмана). (Гриффитс, 2001) Исследование базисных эмоций начинается предпринятой в 1860-ых Дарвиновской попыткой выделения «истинных и оригинальных» форм эмоционального поведения человека. Находя, что для достижения подобной цели можно пользоваться живописным и скульптурным материалом, Дарвин, используя средства фотографии для передачи выражения лица, совершил смелый шаг вперед, что признавалось реальным индикатором определенных мужских и женских эмоций в Англии. Работа Передача эмоций человеком и животными (Дарвин, 1872), сопровождалась множеством превосходных иллюстраций, частью найденных в жизни, частью специально изображенных ангажированными актерами. Тогда, что он нередко практиковал, Дарвин расширил область поиска, связавшись с массой корреспондентов по всему миру. Желая найти представителей аборигенов, еще не испорченных традициями перенесенной из Европы мимики, Дарвин обратился к колонистам в самых дальних точках европейского расселения. В Австралии, например, он связался с живущими в «отдаленной части Гиппсленда» миссионерами и другими корреспондентами, проникавшими «на несколько сот миль вглубь Квинсленда». Созданные Дарвином и на десятилетия забытые представления об эмоциях возвратили в научный оборот такие зоологические бихевиористы как Конрад Лоренц в 1950-ых и они же впечатляюще были подтверждены в 1960-ых. В знаменитой серии экспериментов американского психолога Пола Экмана, повторно собравшего материал, никак не связанный с традицией европейской культуры, участвовало новогвинейское горное племя Форе. Используя оригинальную методику экспериментов, обходящую проблему перевода названия эмоций с языка на язык, Экман демонстрировал имевшийся у него материал фотографий актеров, изображающих выражения лица, связанные с определенными эмоциями. Далее он просил выбрать лицо, отображающее существо некоторого сюжета, — человек, сидящий рядом со своим умершим ребенком, или, например, человек, неожиданно встретивший дикую свинью. Опрошенные люди Форе правильно указывали соответствующие мимические типажи — знакомые представителям западной цивилизации в качестве выражений печали и ощущения опасности. Экман фотографировал и лица аборигенов Форе, внешне демонстрировавших часть все тех же ситуаций, и теперь американские студенты показали тот же самый уровень способности идентификации запечатленных на пленку эмоций (Экман, 1972). Приблизительно в это же время антропологические этологи показали примеры раннего проявления некоторых таких выражений у детей (Эйбл-Эйбесфельд, 1973) и приматологи подтвердили соответствие между эмоциональной мимикой человека и других, не гуманоидных приматов (Шевалье-Скольникофф, 1973). Так, на протяжении прошедших тридцати лет наблюдалось согласие во взглядах на присутствие в любой человеческой культуре определенных «базисных эмоций». Обычно к ним относят опасение, гнев, отвращение, печаль, радость и удивление (последнее не следует путать с простейшей, рефлексоподобной реакцией испуга). Вполне очевидно, что использование в подобном контексте всех перечисленных названий эмоций обозначает куда менее насыщенные и разнообразные феномены в сравнении с теми, что с помощью все тех же имен выражено в естественном языке. Любой базисной эмоции свойственно своё особенное мимическое выражение, что для большинства из них подтверждает несомненную специфичность психологического отклика, заметные изменение в голосе и факты когнитивных проявлений наподобие концентрации внимания на породившем эмоцию стимуле. Психология продолжает обсуждать предмет, что же из базисных эмоций реально является базисным, а именно, реально ли прочие эмоции основаны на данных шести. Обсуждается и то, насколько базисные эмоции на самом деле эмоции, чему противостоит предположение о свойственной им роли простых строительных блоков, образующих части более сложных психических состояний, и что именно эти сложные состояния в большей степени заслуживают имени «эмоций». Но, независимо от признания базисных эмоций собственно эмоциями, именно они образуют части действующего в эмоциональных эпизодах содержания. Мимика и другие ассоциируемые с базисными эмоциями проявления поведенческой активности ложатся в основу одного из критериев, при помощи которого люди и констатируют эмоции. Гомологи и аналогичные состояния у животных обычно также называются эмоциями, и как биологи, так и нейрофизиологи пользуются этим для признания человеческих эмоций некоторым развитием присущих животным сходных эмоций. Наконец, базисные эмоции не утрачивают статуса практически единственных эмоциональных проявлений, в оценке которых практически единодушна вся научная литература. Философской теории эмоций легче усвоить подобные эмпирические находки в случае устранения накопившихся противоречий. Как можно оценить, скорее все же удастся использовать эмпирические представления о базисных эмоциях для первостепенно важного философам проникновения в природу сложных эмоций, чем избавиться от подобных противоречий.

3. «Эмоциональный приоритет» и «двунаправленные модели» эмоций

Исследование базисных эмоций связано с весьма сомнительным требованием «тезиса эмоционального приоритета». Эмоциональный приоритет означает признание независимости эмоциональных откликов от рациональных оценок вещей; так, мы позволяем себе опасаться вещей, в чьей безопасности не сомневаемся, и раздражаться на совершенно ни в чем не повинные вещи. Напротив, «когнитивная» тенденция философии эмоций истолковывает связь между эмоцией, уверенностью и желанием как множество концептуальных истинствований (Дейх, 1994; Гриффитс, 1989). Как утверждает Роберт Соломон:

«все эмоции предполагают или наделены предустановками в виде некоторого познания — понимания опасности при испуге, ощущения обиды при гневе, осознания кого-либо или что-либо привлекательным при влюбленности. Даже самая твердолобая нейрофизиологическая или поведенческая теория вынуждена принять во внимание, что демонстративное пренебрежение человеком определенными фактами или положением вещей, не порождающее в нем ни единой эмоции, не относится ни к нейрофизиологии, ни к поведению. (Соломон, 1993: 11).

Однако многие психологи настаивают на возможности экспериментального доказательства побуждения эмоциональных проявлений в условиях полного отсутствия подкрепляющего познания. Среди последних наиболее известен Роберт Зайонц, сумевший показать присущую человеку подсознательную способность предпочтения предъявляемых ему стимулов в условиях, когда возможность их идентификации не выходила за пределы случайной оценки (Зайонц, 1980). С тех пор было получено множество подтверждающих открытие Зайонца результатов. Арне Оман и его сотрудники окружали человека неприятными злыми лицами и последовательно добивались обусловленного эмоционального отклика в условиях исключавшей осознанность ответов испытуемого маскировки этих злых лиц нейтральными (Эстев и Оман, 1993, Оман, 1986). В более поздних исследованиях человеку подсознательно предъявлялись изображения змей, пауков, цветов и грибов. Хотя человек не мог идентифицировать показываемый ему стимул, люди с предварительно выявленной змеебоязнью демонстрировали повышение проводимости кожи в ответ на изображение змей, а люди с боязнью пауков аналогично реагировали на изображение паука (Оман и Суарес, 1994).

Проблема, появившаяся благодаря достижениям Зайонца, заключалась в непонимании роли «когнитивной оценки стимула» в эмоции (Лазарус, Койн и Фолкман, 1984, Зайонц, 1984a, 1984b). Стала ясна бесполезность подобной постановки проблемы, что потребовало нового определения предмета дискуссии — то ли речь следует вести о вызове эмоционального отклика собственным процессом обработки информации, никак не связанным с прагматическим когнитивным процессом, обслуживающим в сознании механизмы суждения и вспоминания, то ли вообще следует говорить о различии природы этих информационных процессов. Доминирующее ныне понимание говорит о, в некотором смысле, интеграции в структуру эмоций представительствующих состояний, в какой-то мере и формирующих оценку стимула (Чарланд, 1997; Изард, 1992; Лазарас, 1999). Тем не менее, подобные состояния могут принадлежать множеству «уровней» (мы поясним это далее), и оценка, ведущая к эмоции, может и обособиться, и противоречить оценке того же самого стимула, вербального отображаемого и интегрируемого в другие отображаемые человеком убеждения. Конечно, в нормальном состоянии человеческое представление о вызывающем эмоции стимуле соответствует порождаемой им эмоциональной реакции, но последнее справедливо далеко не для всех состояний, и тезис эмоционального приоритета в основном оправдан в присущем ему предположении, что даже при нормальных условиях протекают хотя бы пара (а то — и большее число) процессов (Экман, 1980; Гриффитс, 1990; Розин, 1976; Зайонц, 1980). В работе Пола Экмана подобные идеи воплотились в концепцию «механизма автоматической оценки», когнитивной подсистемы, служащей определению способности стимула вызвать базисную эмоцию и действовать независимо от когнитивной системы, порождающей сознательные, вербально выражаемые оценки того же самого стимула.

Подобного рода «двунаправленную» модель порождения эмоций надежно подтвердило исследование неврологом Джозефом Леду случая испуга (Леду, 1996; Леду, 1993). Леду различал порождающие информацию о стимулах и отношениях между ними «когнитивные вычисления» и «эмоциональные вычисления», порождающие информацию о значимости стимулов для организма, и приводящие к соответствующим этой значимости физиологическому и поведенческому откликам. При испуге, и, возможно, и при некоторых других базисных эмоциях ключевые аспекты эмоциональных вычислений обрабатываются миндалиной. Эмоциональную оценку стимула производят относящиеся к разным уровням анализа входы. На первичной стадии процесса восприятия минимально обработанные данные из таламических сенсорных промежуточных структур следуют по «низкоуровневому тракту» к миндалине. Это первоначальный «скорый и грубый» путь быстрого эмоционального отклика. Тем временем, перцептивная информация перемещается более медленным «высокоуровневым трактом» к зрительной, слуховой, соматосенсорной, вкусовой и обонятельной коре, чьи проекции в миндалину позволяют идентифицировать стимулы в простой, сенсорной модальности. Повреждение подобных путей замедляет эмоциональные отклики на принадлежащую соответствующей модальности стимулирующую условность. Наконец, в миндалину приходят возбуждения из мозговых сфер, связанные с развитой, многомодальной, перцептивной представленностью стимулирующей ситуации, подкрепленной памятью, позволяющей инициировать эмоциональный отклик посредством сложных, контекстно зависимых особенностей стимула. Однако если уже окончательно определенный миндалиной отклик принимает форму испуга, и обусловлен явными простейшими сенсорно-перцептивными стимулами, то практически он не подвержен изменению.

Би— или мультимодальные модели эмоций существенно важны для рассматриваемой в первом разделе теории эмоциональных эпизодов. Они соответствуют существующим представлениям о способности самопредставляющихся (self-report) данных точно отражать фактический эмоциональный процесс. Как указывает Оман: «Таким образом, вместо того, чтобы быть важным фактором в формировании эмоции, как полагают когнитивно-ориентированные теоретики …, в существующей перспективе когнитивный механизм сознания позже включается в последовательность событий, нацеливаясь, в первую очередь, на поиск некоторого порядка и оценку происходящего. … Следовательно, самопредставление не более чем ошибочный путь понимания эмоции» (Оман, 1999; 345). Находки, подобные находкам Леду, повысили привлекательность многоуровневых оценочных теорий (Тисдайл, 1999), позволяющих понимать внутренние связи эмоциональных состояний, направленных на положение дел в мире, не замыкая предмет эмоций в прокрустово ложе традиционной «когнитивной теории» эмоций.

Двунаправленная модель также весьма значима для философии эмоций, о чем мы говорим в других своих работах (Гриффитс, 1990, 1997). В философском смысле она ставит под сомнение нашу способность раскрыть природу эмоциональных процессов посредством исследования семантических отношений между составляющими эмоциональности. Подобный подход основывается на идее принадлежности эмоций к сфере умственных представлений и что эмоциональное познание управляет этими представлениями на основе их представительного содержания. Следовательно, эмоциональные процессы могут исследоваться и посредством семантической «логики» эмоций. Приведенная выше критическая оценка Соломоном любой возможной неврологии основывается только на данном предположении. Но двунаправленная модель предполагает, что эмоциональные представления обособлены от представлений о тех же самых объектах, используемых с совершенно иными целями. «Отделенность» (то есть модулированность или информационная инкапсуляция) означает, что способ взаимодействия эмоциональных и прочих представлений, если их взаимодействие возможно как таковое, зависит от специфики когнитивной архитектуры так же, как и от содержания самих представлений. Конечно же, подобная архитектура не определяется из исследования логических отношений обозначающих эмоции слов. Если, вдобавок, эмоциональные представления наделены и отдельной от других представлений природой, то здесь появляется и еще ряд проблем. Сравнительные натуралистические теории умственного представления предусматривают существование нескольких градаций представления (Дрецке, 1981, 1988; Миликан, 1984). Множество созданных естественным языком тонко специфицированных семантических отличий может не охватывать формы представления с более грубо специфицированной семантикой. Кроме этого, как предполагает Миликан, примитивные умственные представления могут объединить функции убеждения и желания в простой, недифференцированной функциональной роли. Стивен Стич исследовал возможность «суб-убежденческих» умственных представлений, не всегда учитывающих логические операции, управляющие, согласно нашему представлению, уже оформленной убежденностью (Стич, 1983). Неплохой и весьма близкой аналогией этому оказывается отношение между эмоциональными представлениями и ранними стадиями визуальной обработки. Например, в некотором общем смысле подобного понятия, состояние детекторов края и движения зрительной системы оказывается очевидным «представлением», но от заключенных в данных состояниях возможностей представления трудно ожидать способности употребления речевых предложений, передающего все семантические и вторичные свойства таких предложений! Присущие детектору края возможности представления допускают лишь неопределенное указание посредством предложения «Это — край», что никак не связано с функциональными недостатками «логики выделения края». Если, как утверждает исследование, эмоциональные представления являются отдельными и, в смысле сознательной практики, вербально выразимыми качественно особенными представлениями тех же самых стимулов, то традиционный философский анализ «логики» испуга и гнева требует его переосознания как родственного уже «логике» памяти и «логике» восприятия. Подобные аналитические проекты позволяют объяснить здравосмысленные теории умственных практик (folk theory of the mind) и столь же важны, как и исследования наивной физики или этнобиологии, но с психологией эмоций они связаны лишь хаотическими и проблематическими связями. Именно поэтому вряд ли оправдан отказ от отделения здравосмысленной теории от собственно изучения эмоциональных процессов.

4. Восхождение «от отметки» базисных эмоций

После представленного здесь краткого обзора литературы по базисным эмоциям мы надеемся узнать, возможно ли на основании понимания подобных эмоций построить модель сложных эмоций, посредничающих в человеческом социальном взаимодействии; подобные эмоции в особенности интересны таким философским направлениям как эстетика или этика. В этой сфере известно уже довольно много идей. Ряд современных эволюционных психологов предполагают возможность понимания человеческих эмоций, непосредственно налагая мерки базисных эмоций на всю остальную эмоциональную жизнь человека. Любая человеческая возможность «испытывать экзистенциальный страх, допуская собственную смерть» может представляться адаптацией к некоторым специфическим проблемам человеческой эволюции (Гэйлин и Мак-Берни, 2001: 266). Следуя подобной стратегии, Дэвид Басс утверждает, что мозговые среды (brain houses) специализировали возмущение, поддерживающее функцию сексуальной ревности (Басс, 2000). Подобно возбуждению испуга в миндалине, они реагируют на особые возбуждения вроде необычных ароматов или нарушений регулирующих индивидуальную среду правил, и используют специальные алгоритмические способы для определения факта совершения партнером прелюбодеяния, часто далеко не располагая никакими свидетельствами, рационально обосновывающими подобное убеждение. Модуль ревности у мужчин заставляет их, демонстрируя ярость партнеру, пользоваться этим как средством устрашения против возможного прелюбодеяния, и Басс размышляет над тем, что они даже включают в себя особый мотив убийства супруга. Тем не менее, и большая обоснованность концепции Басса, перед, например, гипотезой Виктора Джонстона, что женский опыт негативных эмоций в период менструации укрепляет женщину в мысли о необходимости в следующий раз забеременеть (Джонстон, 1999: 135), научно не подтверждается концепцией базисных эмоций Экмана или выполненным Леду анализом процессов испуга. Однако собственно успешность метода базисных эмоций подтверждается построением чуть ли не нескольких общепризнанных позиций теории эмоций. Последнее ясно из убеждения части психологов в значительной доле правоты данного метода. Если обратиться именно к позиции Экмана, то он предлагает более широкий список из шестнадцати базисных эмоций, включающий изумление, гнев, презрение, удовлетворенность, отвращение, затруднение, волнение, испуг, вину, гордость достижениями, утешение, печаль/бедствие, удовлетворение, чувственное удовольствие и позор (Экман, 1999). В отличие от большинства иных сторонников метода базисных эмоций, Экман продолжает настаивать на выделении базисных эмоций в отдельный класс психических явлений, собранных сюда в силу характерного им автоматизма, уникальной поведенческой и психологической специфики и в силу наличия гомологичных состояний у других приматов. Он убежден в том, что эмпирическая действительность подобных особенностей предшествует прочим состояниям из им же составленного расширенного списка. Эволюционные психологи, чьим взглядам свойственна большая схоластичность, возражают против употребления подобных доводов. Стивен Голин и Дональд Макберней не признают такой отличительный признак эмоции как выражение лица, поскольку в приспособительном отношении куда лучше утаивать эмоцию (что подробнее обсуждается ниже). Они предполагают специфичность многих эмоций именно для человека, при отсутствии гомологов у других приматов, что совершенно не предполагает изучение посредством сравнительных методов. Более того, они доказывают, что несовершенство современных практик фиксации не должно препятствовать выделению новых форм эмоциональной адаптации, мешая идентифицировать любую физиологическую специфику подобной адаптации (Голин и Макберней, 2001: 264-7). В то время как согласно разделяемым большинством современных эволюционных психологов основным теоретическим принципам (Космидес и Туби, 2000), подобная аргументация чревата расширением значения «базисной эмоции», позволяя налагать подобное понятие на любой феномен в пределах области мотивации и эмоции, допускай лишь он приемлемое эволюционное объяснение. Подход Экмана перспективен в смысле своей способности идентификации диапазона широко сопоставимых и четко индивидуально выделенных психических состояний. В другой своей работе я обосновывал методологическую функцию списка базисных эмоций, представляющих собой группу состояний с одной и той же природой, что можно видеть на примере отличающих принадлежащие ей состояния психологических и неврологических принципов (Гриффитс, 1997).

В отличие от эволюционной психологии другой довольно известной попыткой построения более общей теории базисных эмоций оказывается принцип фундаментального отличия между «первичным» (базисными) и «вторичными» эмоциями. Ее можно назвать попыткой возрождения ранней, возникшей в 20-м веке теории Джеймса/Ланге, предпринятой в работе невролога Антонайо Дамазайо и его философские интерпретаторов (Чарланд, 1995; Дамазайо, 1994; Дамазайо, 1999; Prinz, в печати-2003). Они утверждают, что феноменология, сопровождающая базисные эмоции, представляет собой восприятие телесных изменений, вызванное управляющими подобными откликами подкорковыми возмущениями. Далее они утверждают, что подобные «соматические оценки» весьма функционально значимы как для познания, так и для действия. Более сложные эмоции включают реализованные в области нео-кортекса как тонко дифференцированные соматические оценки, так и когнитивную активность, сопровождающие некоторую комбинацию базисных эмоций. Первичные эмоции следует понимать присущей всякому нормальному человеку частью нашего эволюционного наследия, связанной с определенными типами стимуляции. Вторичные эмоции приобретаются в процессе развития и показывают культурные и индивидуальные изменения и позволяют ощущать более сложные и абстрактные особенности стимулирующей ситуации. Такой подход отождествляет каждой эмоции и соответствующий тип соматической оценки, фокусируясь на функциях эмоций во внутренней, когнитивной экономике организма.

Однако мы бы хотели в этой работе выработать и развить совершенно иную стратегию построения базисных эмоций, освещающую проблему сложных эмоциональных эпизодов. Эта стратегия построена в недавних работах «транзакционных» психологов эмоций (Фридлунд, 1994; Фридлунд, 1989; Паркинсон, 1995). В отличие от сторонников теории соматической оценки, эти теоретики сосредотачиваются на функциях эмоции во взаимодействиях между организмами, а не на их функции во внутренней когнитивной экономике организма. В транзакционной перспективе эмоции осуществляются как адресованные чужому восприятию человеческие предложения, выражающие мысль человека о самом себе и о переживаемой ситуации. Рассерженность, например, посредством чего люди саботируют обычно взаимно полезное взаимодействие с социальным либо сексуальным партнером, отклоняя попытки примирения по завершении конфликта, может рассматриваться как стратегия поиска лучшего способа обращения в данной форме отношений. Люди сердятся по причине большей, в сравнении с тем, что случилось, эффективности сердитости. Интерпретации эмоционального поведения как «стратегического» или целенаправленного поведение хорошо знакомы по литературе на тему «социального конструирования» эмоций (Гриффитс, 1997: 137-167). Однако обсуждаемая здесь работа существенно отличается в смысле придания «стратегической» или целенаправленной перспективы уже базисным эмоциям и связывает источники подобных особенностей эмоциональности с эволюционной концепцией сознания. Я допускаю возможность включить социально-ориентированную (»Макиавелистскую») перспективу базисных эмоций в теорию расширенных эмоциональных эпизодов, содержащую в качестве своих частей множество эмоциональных и когнитивных событий, названных Экманом «эмоциональными диаграммами», (Экман, 1999: 55), тем самым биологически подкрепляя идеи, традиционно ассоциировавшиеся с социальным конструктивизмом или более общей концепцией культурной зависимости эмоций.

5. Эмоции в качестве социальных транзакций

Конвенциональная концепция наделенности базисных эмоций соответствующей мимикой воплощает в себе некую фундаментальную эволюционную загадку. Почему эволюция построила организмы такими, что они обязательно информируют и друзей и врагов равно об их мотивации и равно же о последующем поведении? Выше уже говорилось, что ряд эволюционных психологов оспаривают давнишнюю точку зрения Экмана, удостаивающую каждую выраженную эмоцию особенной физиономической представленностью. Они допускают, что подобное правильно лишь для эмоций, показ которых соответствует интересам организма. Как ни странно, наиболее известным защитником этого взгляда оказывается Алан Фрайдланд (Фрайдланд, 1994). Вместо обоснования разделения эмоций на физиономически представленные и не представленные, Фрайдланд допускает общее утверждение в отношении целого диапазона эмоций о способности организма отображать их в случае выгоды для него этого действия и скрывать в противоположном случае. Эмоциональное поведение является в первую очередь посылкой сигналов другим организмам, и при его осуществлении учитывается наличие других организмов и присущее им отношение к выразителю эмоций.

Подобная обусловленность эмоции проверялась в экспериментах ряда психологов, главным смыслом которых являлось выделение «эффекта публичности», связанного со способностью определенных стимулов вызывать эмоциональное поведение именно в силу действия некоторого контекста. В частности, Хосе-Мигель Фернандес-Долс и Мария-Ангелес Руис-Белда установили подверженность эффекту публичности для воспроизводства так называемой «непритворной улыбки» — общекультурного выражения довольства (Фернандес-Долс и Руис-Белда, 1997). При изучении испанских футбольных болельщиков они выделили определенный диапазон мимических, вокальных и иных форм поведения порождаемых случаем забития гола любимой командой. Улыбки, при этом, возникали исключительно в силу ситуации обращения одного болельщика к другому в поиске партнера по сопереживанию успеха. Ту же самую картину Фернандес-Долс и Руис-Белда нашли и у призеров Барселонской Олимпиады 1992 года. Золотые призеры во время церемонии награждения источали множество внешних проявлений своей эмоциональности, но улыбались исключительно в сторону аудитории либо официальных лиц. По оценке исследователей, переживание счастья просто облегчает улыбку, помогая ее появлению в условиях наступления действия способствующего фактора. Подобный способствующий фактор можно рассматривать в виде социального взаимодействия, служащего человеку средством присоединения к другому человеку. Естественно, человеку и в одиночестве обычно свойственно улыбаться и тем или иным способом эмоционально реагировать, однако ряд исследований указывает на более редкую, чем мы думаем, встречаемость подобных проявлений. Даже такая очевидная мимика как реакции на вкус и запах куда более часто отмечается в социальном окружении, нежели в уединении (Фрайдланд, 1994: 155-7). Само собой, известны и различные способы оставаться «одним». Фрайдланд показывает увеличение объема воспроизводства эмоциональной физиогномики уединившимся индивидом, способным мысленно представлять себя в социальном окружении, в сравнении с человеком, думающим лишь о порождающей эмоцию стимуляции и о ее ощущаемости. Фрайдланд обозначает это «неявной социальностью» и замечает, что выведенные им индивиды рисуются перед «публикой из собственной головы» (Фрайдланд, 1994; Фрайдланд и др., 1990).

Эксперименты подобные показанным нами допускают возражение, указывающее на их простую направленность на раскрытие действий, обозначаемых Экманом понятием «культурных требований самовыражения». В соответствии с концепцией требований самовыражения, воспроизводство эмоции всегда формирует множество элементов выразительной моторики, в меньшей или большей степени повторяя интенсивность стимуляции, но индивид часто предваряет реальное проявление подобной моторики употреблением тех же самых мышечных групп в комплексах произвольных движений. Действия, определяемые требованиями самовыражения, могут автоматизироваться, как и любые иные обыкновенные моторные проявления. Всякий культурно зрелый взрослый способен отзываться на социальную сигнализацию, нуждающуюся, следовательно, в той же самой способности беспрепятственной и подсознательной обработки, что и дорожные ситуации при вождении. В знаменитом эксперименте Экман со своими сотрудниками показывал оставленным в одиночестве в комнате американским и японским учащимся колледжа фильмы, содержащие нейтральные и стрессовые ситуации. Вариации физиогномики, показанной испытуемыми из обеих групп во время стрессовых сцен, оказались довольно сходны. Однако при появлении в комнате экспериментатора и расспросе испытуемого о переживаемых эмоциях при повторном показе фильма со стрессовыми сценами обнаружилось решительное отличие физиогномики японцев от американцев (Экман, 1971, 1972). Экман интерпретировал это как влияние свойственных японцам требований самовыражения, запрещающих выражение негативных эмоций в присутствии влиятельных лиц. Такая оценка основывалась на фиксации первичного мгновенного проявления негативных эмоций, предшествовавшего у японских студентов появлению окончательной физиономической маски. Подобный феномен эмоционального «просачивания» прояснил различия между требованиями самовыражения и выделяемым транзакционными теориями социальным модулированием эмоций. Согласно Экману, сам по себе эмоциональный процесс отличается от процесса модулирования информационного потока. Вызывающая программу реакции автоматическая оценочная система требованиями самовыражения не регулируется. Напротив, программа автоматического отклика и требования самовыражения соревнуются за влияние на систему вывода. Просачивание же представляет собой побочный эффект естественной конфликтно-организованной архитектуры системы управления эмоциональным поведением. Однако в понимании транзакционизма стратегическое модулирование информационного потока представляет собой скрытую составляющую собственно эмоционального процесса. Если просачивание имеет место, то, следовательно, оно наделено некоторой стратегической функцией.

Подобную оценку можно понимать стереотипом транзакционалистского понимания стратегического значения функции «просачивания», след которого тянется от работы этолога Роберта Хайнде (Хайнде, 1985a, 1985b). Главнейшими примерами Хайнде служат способы выражения угрозы у птиц, которые, как он полагает, адаптивны или помогая выразить блеф или предоставляя заключенную в отклике самовыражения информацию, требуемую первой птице для оценки ее параметров. Но как в случае вероятной демонстрации угрозы, так и ее интенсивности, все это трудно понимать последствием вероятности нападения (или, в антропоморфном эквиваленте, «ну как я зол»). Хайнде провел различие между «выражением» эмоции и эмоциональным «установлением отношений» (negotiations), отделив тем самым собственную точку зрения на эмоциональные сигналы от взглядов предшествующих этологов (Хайнде, 1985a, 1985b). Демонстрация эмоций в качестве выражения эмоций безусловно предсказывает будущее поведение в том смысле, что она показывает способное сохраняться и объяснять будущее поведение эмоциональное состояние. Выражение эмоций в форме установления отношений представляет собой обуславливающий предсказатель поведения. Оно предсказывает, как поведет себя первая особь, если от одной до нескольких особей предпримут ту или иную возможную встречную реакцию. Другая форма выражений эмоций не отображает устойчивого мотивационного состояния, поскольку само ожидаемое эмоциональное состояние особи зависит от реакции других особей на ее демонстрацию. Как понимал Хайнде, «эмоциональное поведение ограничивает диапазон от более или менее выразительного до в первую очередь связанного с процессом установления отношений между индивидуумами» (Хайнде, 1985a: 989). Фрайдланд сопоставил подобные этологические представления с изучением человека, основанном на двух противоречащих условиях, в одном из которых люди определяются хранителями сюрприза к празднованию дня рождения, а в другом понимаются желающими избежать разглашения горькой правды. В последнем случае, в отличие от первого, для индивида характерна двусмысленность (Бавелас, Блейк, Човайл и Мюллет, 1990). Фрайдланд провел параллель между неоднозначностью речей подобных представителей человечества, живущих с чувством противоречия, говорить ли им правду, или уйти от сообщения неприятности, и неуверенностью животных, взлетать им или убегать. И там, и там употребляется неоднозначное выражение намерений ради проверки вероятной реакции аудитории. В подобной перспективе «просачивание» видится продуктом не архитектуры мозга, а некоторого адаптивного поведения, посредством которого животные передают и получают между собой информацию, помогающего им выстроить более определенную мотивацию.

Так, со времен работы Хайнде концепция «Макиавеллистской интеллектуальности» превратилась в центральную позицию дискуссии о развитии человеческого познания (Байрн и Вайтен, 1988; Вайтен и Байрн, 1997). Интеллектуальность представляет собой «Макиавеллизм» в том широком понимании, что сформировавшие ее эволюционные условия были связаны с соревнованием внутри групп приматов. Макиавеллизм интеллекта можно понимать результатом некоторой внутривидовой гонки вооруженности, где увеличение интеллектуальности как общей характеристики популяции просто увеличивало планку успешности на уровне индивидуальности. Оригинальный взгляд Хайнде представлял собой ответ на происходившее в 1970-ые годы развитие бихевиористской экологии, в частности теорию зоологической сигнализации, служившей прообразом Макиавеллистской концепции интеллекта. Его концепция эмоционального способа установления отношений и общий принцип понимания эмоций в качестве социальных транзакций довольно естественно определяли эмоции в статусе проекции Макиавеллистского интеллекта, той самой, что вынесена в заголовок нашей работы. Подобно более традиционному пониманию интеллектуальности, Макиавеллизм эмоций является, с некоторой общей точки зрения, расширением условия, согласно которому доминирующая эволюционная функция эмоций определяется социальным соревнованием. Последнее, тем не менее, полезно для различения некоторых более специфических способов, в составе которых эмоции могут проявляться как «Макиавеллистские». Одним из фундаментальных отличий, весьма полезных для реконструкции дискуссии между Экманом и Фрайдландом, оказывается отличие между Макиавеллистским выражением эмоций и Макиавеллистским воспроизводством эмоций. Макиавеллистское выражение эмоций, вполне возможно, можно мыслить неким общим основанием, как минимум разделяемым теоретиками, допускающими возможность эволюционного происхождения человеческих эмоций. Контекстные факторы, определяющие конкретный выбор выражаемой эмоции, можно, вероятно, отнести к числу эволюционно значимых для человека, а именно, к факторам приспособления к групповым стандартам и статуса индивида внутри группы. Присущую способности выражения эмоций чувствительность к контекстным факторам можно признать довольно очевидным элементом нашей изощренной социальной компетентности. Конечно, последнее не подразумевает исключительно эволюционного объяснения специфических требований приспособленности индивидов в той или иной культуре. Эволюционный подход вполне адекватен в изучении способности культур к выстраиванию культурной специфики на основе общего порядка развития. Весьма вероятно, что типическая возможность возникновения требований самовыражения имеет эволюционное объяснение. Конкретный анализ употребления развитой физиогномики в некотором социальном окружении столь же важен для потомства обезьян, как и для человеческих детей (см. ниже).

Если среди сторонников эволюционной теории эмоций наблюдается согласие по предмету Макиавеллистского выражения эмоций, то Макиавеллистское воспроизводство эмоций остается источником противоречий. Макиавеллистская перспектива воспроизводства эмоций подразумевает что-то похожее на следующее:

Макиавеллистская гипотеза эмоциональности: Эмоциональная оценка столь же чувствительна к посылке сигналов, предсказывающих значимость эмоционального средства реакции на ситуацию посредством определенной эмоции, как и к посылке сигналов, индицирующих независимую от ответа первичную значимость стимулирующей ситуации.

На языке оценочной теории гипотеза говорит о том, что оценочное гиперпространство обладает «стратегическим» измерением. В существующих оценочных теориях многомерность оценивается как жизненно-зависимая значимость происходящего. Предположения, вытекающие из Макиавеллистской гипотезы эмоциональности, допускают измерения, связанные с оценкой вознаграждения, получаемого организмом в результате выражения эмоции. Перевод этого представления в философское выражение скажет, что эмоциональная оценка приписывает окружающей среде свойство предоставления определенной стратегии социального взаимодействия. Этот процесс, подобно процессам, описываемым у Фрайджда, способен действовать в «непрерывной модальности совершенствования», определяя продолжающуюся модуляцию свойственных организмам стратегий взаимодействия.

Применение Макиавеллистской теории порождения базисных эмоций возможно на всех или на всяком уровне оцениваемости. Во-первых, вызов базисных эмоций посредством медленных структур «верхнего тракта» указывает на развитую чувствительность к социальному контексту. Но мы, в силу двух причин, собираемся меньше акцентироваться на данном аспекте, хотя и допускаем вероятность подобной модели. Во-первых, мы предполагаем, что поведенческие последовательности подобных высокоуровневых процессов довольно сложны для эмпирического выделения среди действий, определяемых сложными требованиями самовыражения, или среди эффектов того широчайшего отдела психологии эмоций, что подпадают под общее определение «процессов копирования». Далее, ниже мы предполагаем, что ряд ярчайших свидетельств в пользу Макиавеллистской перспективы воспроизводства эмоций получен в исследованиях в сравнении с человеком менее развитых животных, где скорее всего рассматривается «низкоуровневой» эмоциональный тракт. Мы, следовательно, поддерживаем принцип, что «нижний тракт» или Экмановский «механизм автоматической оценки» способен отображать Макиавеллистскую по природе развитую чувствительность к социальному контексту.

Основное число свидетельств, предоставленных работающими в области человеческой психологии психологами транзакционистского направления, согласуется с их объяснением Макиавеллистской перспективы выражения эмоций, не подкрепляя более радикальный тезис об их Макиавеллистском воспроизводстве. Исследования эффектов публичности никак не помогают проверке гипотезы о блокировании эмоции несоответствующим социальным контекстом (Макиавеллистское воспроизводство) на основе гипотезы о ее невыражении в силу действия такого контекста (Макиавеллистское выражение). Как обрисовано нами выше, существование эмоционального «просачивания» не помогает выбору между двумя данными интерпретациями. Отсюда не следует неизменность редуцированных уровней эмоционального поведения в асоциальном представлении, соотносимых с концепцией «неявной социальности» Фрайдланда (выражающей публичность посредством вашей головы), являющейся в некотором смысле эмпирически аргументированным объяснением. Скорее следует ожидать, что именно посредством исследования условий проявления эмоций будет найдена методика разделения их Макиавеллистского выражения и Макиавеллистского же воспроизводства. В одном любопытном исследовании, основанном на ретроспективной самооценке действительных эмоциональных эпизодов, обнаружено, что проявление, в качестве реакции на потерю, скорее гнева, нежели печали, предсказывается не только такими традиционно определяемыми факторами как намеренность человеческого действия или нарушение норм поведения, но и возможностью получения возмещения либо компенсации, что, как представляется, допускает адекватность Макиавеллистской модели эмоциональности (Стейн, Трабассо и Лайваг, 1993). Однако лучшее известное нам сейчас свидетельство в пользу существования Макиавеллистских факторов воспроизводства эмоций получено в исследованиях в сравнении с человеком менее развитых животных. В них предполагается, что Экмановская концепция требований самовыражения нуждается в совершенствовании посредством превращения каждого Макиавеллистского выражения в более интегрированный, чем это поначалу представлялось, элемент реального эмоционального процесса.

6. Макиавеллистские эмоции у животных

Эффекты публичности присущи и животным. Одно известное исследование, Питера Марлере и Кристофера Эванса, выявило сложные эффекты публичности у цыплят породы Golden Sebright. Этим птицам свойственны два сигнала тревоги, один предупреждающий о воздушных, а другой — о наземных хищниках. Хотя одинокие цыплята явно пугаются при виде воздушного хищника, они не подают соответствующий сигнал тревоги. Аналогично, цыплята мужского пола взволнованно предупреждают о найденной пище, но лишь в случае присутствия поблизости цыплят женского пола. Вполне очевидно эволюционное объяснение подобных эффектов публичности: нет смысла предупреждать отсутствующих цыплят и демонстрировать способности добывания другим мужским особям. Марлере и Эванс утверждают, что найденные ими результаты не противоречат Экмановской концепции требований самовыражения. Одинокие цыплята показывают множество иных признаков опасности при виде воздушных хищников и могут возбуждаться при нахождении пищи, не подавая никаких предупреждений. Но сам факт применимости концепции требований самовыражения к цыплятам вынуждает к довольно существенному пересмотру самой концепции. Требования самовыражения исходно формулировались как «усваиваемые, культурно определяемые требования самовыражения» (Экман, 1972). Их предназначение состояло в объяснении феномена введения в заблуждение предшествующих исследователей составляющими культурной изменчивости человеческой эмоциональности, на что указывала специфика физиогномики. Предположительно, базисные эмоции и их физиогномические выражения можно признать частью эволюционного наследия человечества, своеобразно изменяемыми в каждой культуре в результате их социального освоения. Другое дело, что для «требований самовыражения» цыплят культурную специфичность заменяет видоспецифичность, и весьма похоже, что их развитие в отдельном цыпленке требует изучения в смысле предполагаемой у человеческих детей способности приобретения практики самовыражения посредством имитации либо посредством укрепления изначально имеющихся способностей. В трактовке Марлере и Эванса концепция требования самовыражения претерпевает редукцию до степени выделения примитивного различия между отмечаемыми в предыдущем разделе Макиавеллистским выражением и Макиавеллистской эмоцией. Оценка цыпленком собственной находки как нечто в высшей степени питательного и порожденное этим эмоциональное состояние независимо в своем существовании от Макиавеллистского решения цыпленка о демонстрации этой эмоции своему сородичу.

С нашей точки зрения, различие между приобретением эмоции и ее выражением столь же отчетливо проблематично и для внечеловеческой индивидуальности. Но даже если роль Макиавеллистских процессов в простом интеллекте ограничивается выражением независимо возникающих эмоциональных состояний, она означает весьма важный посыл для изучения человеческих эмоций. Она позволяет серьёзно оспаривать идею отнесения Макиавеллистских процессов к определенного рода утонченным когнитивным возможностям, естественно приходящим на ум при произнесении фраз наподобие «установления отношений» или «чувствительность к социальному контексту». Наличие эффекта публичности у животных изменяет некоторому привычному для нас пониманию эмоциональной способности. Эмоции видятся чем-то таким, что проявляется вне всякой связи с проявлением некоторых вытекающих из него последствий. Кроме того, привычно мы видим эмоции «биологическими». Конрад Лоренц в своей эпиграмме вышутил животных как весьма эмоциональных людей с ограниченным интеллектом: эмоции представляют собой часть нашей «животной природы». Выработка или подавление поведенческой активности в форме, учитывающей и социальные отношения, уже претендует на статус сложного когнитивного достижения. Последнее предполагает включающие обдумывание процессы, причем, возможно, что и осознанное обдумывание. Поскольку мысль о предназначении эмоциональной системы для осуществления стратегии социального взаимодействия естественно предполагает дополнение, указывающее как на изученность подобных аспектов эмоциональности, так и на их культурную специфику, исключающую для них возможность оказаться частью нашего эволюционного наследия. Но подобный вывод может продемонстрировать свою полную несостоятельность. Наличие сложных эффектов публичности у животных предполагает, что социальные, манипулятивные аспекты эмоциональности могут быть столь же эволюционно традиционными, как и любые другие. Оценивающий процесс, вызываемый прозрачно Макиавеллистским откликом наподобие рассерженности, достаточно хорошо напоминает традиционный, выделенный Леду, «нижний тракт» к испугу.

Дальнейшие свидетельства в пользу подобной перспективы предоставляет жизненно важная функция эмоций в социальном исследовании приматов. Довольно хорошо понята роль опыта в развитии эмоциональной реакции приматов. Ряд изолирующих экспериментов, выполненных в 1960-ых Гарри Ф. Харлоу и его сотрудниками, показали жизненно важную функцию необходимого социального контакта при развитии эмоционального фенотипа у макак резус (Харлоу, 1986). В раннем детстве обезьянки лишены необходимых навыков социального взаимодействия, не имея способностей эффективного взаимодействия с ровесниками, включая сексуальных партнеров. Как представляется, именно неспособность поддержать социальный контакт посредством позитивной эмоции, как и достигающей соответствующего накала негативной эмоции, и оказывается источником подобного социального дефицита. К серьезной социальной дисфункции у макак-резусов могут привести также и повреждения миндалины, весьма вероятного процессора эмоциональной реакции (Эмери и Амарал, 2000). Но данные оценки касаются чреватых сильными разрушениями повреждений эмоционального фенотипа в целом, чтобы как-либо оценивать с их помощью Макиавеллистскую гипотезу эмоциональности, противопоставляемую общей норме важной роли эмоций в социальном поведении. Однако в других исследованиях были установлены и более тонкие виды дефицита. Как выяснил Уильям Масон, макаки резус, лишенные, как и младенцы, социального контакта, воспроизводили спектр предельно нормальной физиогномики, в принципе интерпретируемой в качестве выражения испуга (гримаса), дружелюбия (губная маска) и угрозы (угрожающее выражение лица) (Масон, 1985). Можно допустить, что у данных животных утрачена способность использования их физиогномики в целях управления отношений с другими сородичами. Масон выделяет два дисфункциональных комплекса поведения, особенно любопытных в контексте обсуждаемых нами разногласий. Нормальные обезьяны используют аффилирующую физиогномику для формирования союзов с целью противодействий доминирующим индивидам и для сокрытия взаимопомощи на протяжении периода реализации этого намерения. Социально изолированные обезьяны не развивают подобных возможностей. Они же, в отличие от нормальных обезьян, не используют физиогномику для переадресации агрессии доминирующих индивидов на третьих лиц. Подобные результаты Масон объясняет посредством представления о значении социального опыта для выработки сложных формирующих условий эмоционального поведения. Воспроизводство этого поведения начинается у обезьян в детском возрасте поначалу в ответ на относительно простые, контекстно независимые стимулы. Позже «В результате функционального совершенствования, тренировки и видоизменения существовавшей в младенческом возрасте схемы [построителей выразительного поведения], опыт образует новые основы социального порядка, новые возможности регулирования и управления социальной жизнью» (Масон 1985: 147). Другими словами, обезьяны учатся воспроизводить те же самые поведенческие акты в ответ на тончайшие, контекстно зависимые стимулы и приобретают способность полезного управления своим социальным взаимодействием с другими животными.

Одной возможной интерпретацией данных результатов может быть оценка, понимающая обладающих социальным опытом взрослых обезьян точно так же ощущающими эмоции, как и социально изолированные обезьяны, но научившимися подавлению эмоций в условиях их социальной неуместности или фальсифицирующими их в случае социальной полезности эмоций. Подобная трактовка ограничивает Макиавеллистское социальное познание только управлением социальным выражением и никак не связывает его с воспроизводством эмоций. Однако довольно трудно окончательно свыкнуться с идеей способности макак резус симулировать как чувство взаимного дружелюбия, так и состояние рассерженности. Куда легче осмыслить противоположное представление, что их симуляция не покоится на эмоциях. Возможно, некоторые эмоциональные отклики и подавляются посредством в известной мере автоматического исполнения требований самовыражения, но столь же допустимо и то, что воспроизводство эмоциональных откликов блокируется сигнализацией, предполагаемой в данной конфигурации конкретных требований самовыражения, например, так, что те же побуждающие гнев действия подчиненного не вызывают такой же реакции в случае действий доминирующей особи. Подобного рода контекстуальное блокирование не опровергается картиной коммутационных связей миндалины приматов (Эмери и Амарал, 2000: 167). Позитивный случай, когда макаки резус симулируют наличие эмоций, скорее всего, довольно неправдоподобен. Когда животное изображает угрозу, но убегает после полученного вызова, что происходило в примерах Хайнде, использованных для введения представления об эмоциональном установлении отношений, с функциональных позиций это можно описать как «блеф». К сожалению, это напоминает антропоморфную интерпретацию, когда демонстрация рассерженности не основывается на чувстве злобы. Для придания такой интерпретации хотя бы некоторого смысла следует отличать подлинное (»искреннее») выражение воинственности от ложного. Глубокая мысль о человеческом гневе скорее предполагает строгость отношений между воспроизводством самовыражения и мотивацией последующего поведения, возвращая к идее отождествления демонстрации воинственности и поведения как такового. Во всяком случае, этологи именно так оценивают животных.

Факт существенной бесполезности представления об эмоциональной искренности для изучения познавательных возможностей животных, возможно и объясняет, почему столь быстро после отказа от классической этологической теории установок исследование эмоций переориентируется на транзакционные представления. Согласно Конраду Лоренцу, эмоция представляет собой субъективный аспект реализации инстинктивного поведения. Порядок поведения, приводящий к подобному «завершающему действию» определяется накоплением в хранилище «специфичного данному действию запаса активности». Если поведению препятствует действие запрещающих стимулов, то запас активности «вырывается», вызывая «перемещение активностей» (Лоренц, 1996). В классическом примере враждующий с соперником, но не желающий атаковать кот начинает себя вылизывать. Эмоции в таком контексте объясняют очевидно наблюдаемый феномен: «Я думаю, перемещение выполняет функцию сброса, посредством предохранительного клапана, опасных избыточных побуждений» (Тинберген, 1952: 52). Однако модель разрядки установок инстинктивного поведения отклонена, к началу 1960-х, большинством исследователей поведения животных, в частности одним из них был (Хайнде, 1956). Идея же отсутствия у животных возможности выражения эмоций могла возникнуть разве что в качестве недозволенного антропоморфизма. Сложный характер отношений эмоционального поведения и мотивирующих состояний вместо этого осмысляется как стратегическая роль эмоционального поведения в социальном взаимодействии. В процитированной выше работе Хайнде предложил вновь искать подобную перспективу в исследовании человеческих эмоций.

7. Макиавеллистские эмоции у человека

Прямая восходящая к эволюционной теории аргументация говорит о способности людей воспроизводить Макиавеллистские эмоции. Человеческая автоматически действующая система оценки гомологична соответствующей эмоциональной системе оценки других приматов. Если приматы чувствительны к стратегически значимым особенностям социального контекста, то представляется разумным, что гоминиды перед их отделением от приматов уже обладали подобной способностью. Проективность Макиавеллистской интеллектуальности предполагает наделение способности установления социальных отношений значением доминирующего фактора, определяющего эволюцию постоянно растущих когнитивных возможностей человека. Учитывая данные исходные положения, представляется довольно очевидным, что эмоциональная система должна бы за время человеческого развития потерять присущую ей чувствительность к социальному контексту.

С чем можно сопоставить Макиавеллистскую теорию воспроизводства эмоций человеком? Некоторые из теоретиков эмоций предполагают, что эмоции представляют собой корыстные, происходящие вне рамок объективно обуславливающей выражение эмоции посредством суждения ситуации, но скорее в вынуждающем деятеля к подобной реакции случае. Подобная точка зрения великолепно отражена Жан-Полем Сартром (Сартр, 1962). Эмоции представляют собой класс умственных процессов, посредством которого человек восстанавливает состояние психического равновесия, действуя именно на свое восприятие действительности, а не на непосредственно действительность. Эмоциональное познание подобно здесь басне о кислом винограде — не в состоянии освободиться от желания получить виноград, мы устраняем его, приписывая винограду нежелательные свойства. Точно так же, как полагает Сартр, гнев отождествляет со своим субъектом заведомо ненавидимые признаки, поскольку субъект гнева оказывается между ней и удовлетворением её желаний. В этом существо отличия эмоции гнева от рационального приспособления к вызывающим конфликт интересов потребностям других. Предаваясь гневу, мы, вместо отказа от наших желаний, чтобы не утерять их, даем иное толкование миру. Согласно Сартру, вовлеченность тела в эмоцию оказывается средством обращения этих психических действий в ненамеренную случайность. Сартр приравнивает человека во власти эмоции к бурной истерике Сальпетри. Эмоции в описании Сартра — внутренне патологичны, форма негодной веры, посредством которой люди отклоняют действительность из умственной слабости. Но центральная составляющая его теории никак не связана с подобным суждением: употребление эмоций связано со способностью людей видеть мир в психологически более приятном, в сравнении с другими возможными интерпретациями, свете. Существенно адаптированная версия подобного процесса описывается в литературе как «эмоциональная интеллектуальность», например, используемая в качестве эмоциональной реинтерпретации самомотивирующей ситуации (Саловей, Бедель, Детвайлер и Майер, 2000). Работа Сартра, с позиций современной литературы по теме эмоциональной интеллектуальности, понимается испорченным французской философией проницательным анализом человеческой психологии, склонным называть лопату заговором против почвы.

Сартр выделяет глубоко личные функции эмоций, очевидно расходясь с исследованиями стратегических эмоций животных, сфокусированных на межперсональных функциях. Но подобное различие не столь значимо, чем это поначалу кажется. Транзакционистская психология подчеркивает значения управления самовыражением так же, как функционально значимым социальным изображением, и легко допустить, что нередко возможна одновременность преследования таких целей. При помощи представления чьего-либо поведения неблагоразумным я позволяю себе как поддерживать мое позитивное самовыражение, так и проявляю выгодную активность в социальном установлении отношений ради возможного результата моего взаимодействия с данным человеком. Люди, озлобляющиеся от замечаний их половых партнеров, говорящих об их неспособности привести все в доме в порядок, например, могли бы воспользоваться обоими подобными преимуществами, сфокусируйся они на недопустимом способе сообщения этого замечания.

Любопытным примером расширения Макиавеллистского формата оказывается романтическая любовь. Большинство представлений о данной эмоции расценивает ее средством создания и поддержания долгосрочного любовного союза. По Роберту Франку, любовь можно понимать таким «механизмом обязуемости», при помощи которого гарантировалось бы сохранение преданности человека этим отношениям даже в условиях, временно открывающих доступность более полезных отношений (Франк, 1988). Достижению данной цели способна помочь лишь специальная эмоция, поскольку простая конечно значимая рациональность диктует принцип обязательного сиюминутного выбора лучшей позиции. Напротив, как указывает Мелвин Коннер, в традиционном обществе лишь немногим доступна возможность образования долгосрочного супружеского союза посредством романтического увлечения. Скорее, согласно его предположению, проникновенная, страстная любовь в западном обществе в качестве повода создания пожизненного супружеского союза может, в качестве своей первичной эволюционной функции, основываться на таких видах мотивации поведения как разрыв с партнером и любовная связь на стороне (Коннер, 1982: 315-316). Вероятности такого предположения способствовали сами условия его появления в свете все более подчеркиваемой бихевиористской экологией женской неразборчивости. У довольно многих видов характерной особенностью женских особей оказывается поиск «лучших генов», практически не зависящий от присущей многим таким видам нормы поддержания стабильной пары с мужским партнером, что единственно помогает экономическому обеспечению потомства. Для человека непостоянство и разрыв с партнером представляют собой опасные виды поведения, непосредственно влияющие на выживание. Они чреваты высокой вероятностью острых конфликтов с другими членами коллектива. Если, однако, в смысле репродуктивного качества такое поведение обеспечивает существенные преимущества, то любовь бы могла развиваться как специально созданная мотивационная система, снимающая блокирование в случае появления направленного против такого ограничения импульса, мотивируя прелюбодеяние вопреки благоразумию. Обе теории представляют эволюционность «такого рода историей», со всей сопутствующей ей неопределенностью. Однако правота теории адюльтера допускает весьма любопытную комбинацию тесного сочетания с некоторыми концепциями любви в традиции социального конструкционизма. Конструкционизм подчеркивает значение эмоций как «оправданий» — способов переноса социально санкционированного поведения в область пассивного и ненамеренного и потому простительного поведения. Наличие открытых для фиксации «оправданий» позволяет обществу допускать определенное число отклонений без полного расстройства социальных норм. Оправдание любовью разрыва с партнером — это лишь одна из возможностей для применения подобной модели. Очевидная трудность конструкционистской теории заключается в необходимости искреннего убеждения как носителя эмоции, так и окружающего общества в ненамеренности подобного поведения. В одной более ранней нашей работе мы предположили, что детское усвоение культурной модели поведения могло бы выполнить всю необходимую работу по «натурализации» поведения и приданию поведенческой функции невидимости для осуществляющего ее индивида. Если построенная по модели адюльтера теория эволюции любовных отношений корректна, то подобного рода процесс обладал бы достаточным для его работы биологическим материалом. Это превратилось бы в предмет гиперпознания определенного рода эмоционального опыта и создавало культурные описания, где это фигурировало и которые бы цитировались для объяснения и неявного извинения разрыва. Эти же самые рассказы могли обслуживать глубоко личную функцию индивида, позволяющую ему расценивать себя находящимся во власти безличных сил и таким образом формировать позитивное самоотражение перед лицом ущерба, ощущаемого выносящими его поведение.

Идеи настоящего параграфа в значительной мере спекулятивны. Мы включили их сюда с целью общей, теоретической оценки влияния Макиавеллистской тенденции эмоциональности на теорию эмоций. Макиавеллистское видение базисных эмоций возможно позволило бы достичь более тесной интеграции биологической и культурной теорий эмоциональности. Это было бы верно даже в случае ограничения Макиавеллистских процессов управлением операциями выражения эмоций в той степени, в которой они рождаются как некоторая интимная составляющая развитой эмоциональности. Базисные эмоции представляют собой некоторые ключевые структурные модули сложных эмоциональных эпизодов. Эти эпизоды являются нечто большим, чем просто сумма их констуитивов, но они, безусловно, отражают природу подобных составляющих элементов. То, что мы, с одной стороны, извлекли из исследований Макиавеллистской природы эмоционального поведения животных, и, с другой, социального транзакционистского понимания человеческой психологии, прекращает противопоставление самопроизвольных эмоций стратегическому, возможно даже управляемому, социальному взаимодействию. Базисные эмоциональные процессы и сложные, культурно представленные эмоциональные эпизоды реально выражаются одним и тем же языком. Эмоция может полностью донизу оказаться Макиавеллистской.

8. Заключение

По нашему предположению, базисным эмоциям свойственно оказываться «Макиавеллистскими» как при выражении, так и при воспроизводстве, что говорит о характерном для них проявлении развитой чувствительности к стратегически существенным аспектам социального контекста активности организма. Лучшим свидетельством этому, с нашей точки зрения, является наличие сложной функции понимания социальных связей у животных, где проблематично искать наличие сложных психологических процессов наподобие самообмана или претензии. Как мы полагаем, любое возможное на уровне эмоциональности животных, также возможно и для низкоуровневых процессов человеческой эмоциональности. Наконец можно предположить, что некоторые представленные в социальном конструкционизме описания корыстных или управляемых эмоций вызывают к себе больше доверия в случае биологического подкрепления таких эмоциональных эпизодов, удовлетворяющего стратегической ситуации, ограничивающей организм на субинидивидуальном уровне. Наше предположение сходно с недавним предположением Альфреда Меле, что источником самообмана может служить ряд простых когнитивных отклонений, воспроизводимых появлением человека, желающего верить в нечто ложное (Меле, 2001). Подобным же образом стратегически чувствительная эмоциональная система могла бы обуславливать появление корыстных и управляемых эмоциональных эпизодов без стадии вызревания у деятеля плана преследования социальных интересов или совершения манипуляции.