Родители имеют право! (Добсон)

Я никогда не забуду, как ко мне обратилась за помощью женщина, отчаявшаяся найти управу на свою трехлетнюю дочь Сэнди. Мать вдруг почувствовала, что она безнадежно проиграла в борьбе характеров своей крохотной дочурке, превратившейся в тирана и диктатора. Накануне нашей беседы произошел эпизод, весьма типичный по приемам, которые пускала в ход Сэнди, когда хотела добиться своего. Мама (будем называть ее здесь миссис Никольс) уложила дочь в постель для дневного отдыха, хотя знала, что девочка вряд ли захочет спать. В привычки же Сэнди не входило делать что-либо против своей воли, и дневной отдых не числился среди тех дел, которые она для себя планировала на этот день.

В данном случае, однако, девочка даже не столько стремилась настоять на своем, сколько хотела просто помериться силами с матерью. Сэнди подняла крик. Она вопила достаточно громко, чтобы переполошить всю округу и привести в отчаяние и без того издерганную миссис Никольс. Затем Сэнди с рыданиями потребовала для себя разных вещей, в том числе стакан воды.

Поначалу мать отказалась повиноваться, но вынуждена была капитулировать, как только крики девочки вновь достигли предельной громкости. Когда она принесла стакан воды, непослушная дочь отпихнула его от себя и отказалась пить, потому что ей подали воду недостаточно быстро. В течение нескольких минут мать стояла рядом с ней, протягивая стакан, и затем сказала, что отнесет его обратно на кухню, если Сэнди не выпьет воду, пока она считает до пяти.

Сэнди упрямо дождалась, пока не прозвучало: "... три ...четыре ...пять!" А как только миссис Никольс понесла стакан на кухню, дочь вновь с воплями потребовала воды. Сэнди гоняла свою мамочку взад и вперед, как игрушечного чертика на ниточке, пока ей самой это не надоело.

Миссис Никольс и ее маленькая дочь, как и многие другие, стали жертвами никуда не годной, алогичной философии обращения с детьми, которая долго господствовала в литературе. Мама, о которой я рассказываю, где-то прочла, что ребенок в конце концов обязательно откликнется на увещевания и проявленное к нему терпение и потому нет необходимости, твердо руководить его поступками. Ее убеждали поощрять в ребенке бунтарство, которое якобы дает наиболее удачный выход чувству враждебности. Она попыталась применять на практике рекомендации специалистов, советовавших в момент конфликта облекать обуревавшие ребенка чувства в словесную форму: "Да, тебе хочется пить, но ты сердишься, потому что я принесла воду слишком поздно"; "Ты не хочешь, чтобы я отнесла воду обратно на кухню"; "Ты недовольна мною, потому что я укладываю тебя спать днем". Маму учили рассматривать ссоры между родителями и детьми как недоразумения или проявления различий во взглядах.

К несчастью, и миссис Никольс, и ее советчики заблуждались! То, что произошло между ней и ее ребенком, не было простым расхождением во взглядах. Дочь бросила матери вызов, она издевалась над ней, отказывалась ей повиноваться. И никакая задушевная беседа не могла устранить эту откровенную конфронтацию, поскольку реальная проблема не имела отношения к стакану воды, послеобеденному сну или другим сторонам повседневной жизни. В действительности за этим конфликтом, как и за сотней ему подобных, стоит чрезвычайно простой факт - Сэнди в виде эксперимента отказывалась признавать авторитет матери.

Мне как-то пришлось разговаривать с матерью очень непослушного тринадцатилетнего мальчика, с презрением относившегося к малейшему намеку на родительскую власть. Он не возвращался домой раньше двух часов ночи и демонстративно игнорировал любые требования со стороны матери. Предположив, что эта проблема возникла не сегодня, я попросил женщину рассказать, как все это начиналось. Она помнила это совершенно отчетливо. Ее сыну не было еще и трех лет, когда однажды, укладывая его в постель, она получила плевок в лицо.

Она пояснила ему, насколько важно не плевать в мамино лицо, но ее речь была прервана еще одним плевком. Эту женщину убедили в том, что все разногласия надо решать путем дискуссий, в духе любви и взаимопонимания. Поэтому она вытерла лицо и начала свою речь снова - и снова получила хорошо нацеленный заряд слюны. Испытывая растущую растерянность, она встряхнула сына, но не настолько сильно, чтобы отвести от себя еще один плевок.

Что ей оставалось делать? Ее философия не предлагала ей достойного ответа на этот ошеломляющий вызов. Наконец она выбежала в отчаянии из комнаты, и пущенный вдогонку плевок маленького победителя угодил в захлопнувшуюся дверь. Мать проиграла бой, а сын выиграл. Женщина с болью и раздражением призналась мне, что с той поры ей ни разу не удавалось- одержать верх над сыном!

Вот история, которую я рассказывал своим малышам, когда они преступали границы дозволенного: "Знал я одну маленькую птичку, которая жила в гнездышке со своей мамой. Птичка-мама улетала искать червячков на обед и наказывала малышке не покидать гнезда, пока ее не будет дома. Но маленький птенчик не послушался. Он выпрыгнул из гнезда, упал на землю, и там его поймала большая кошка. И когда я тебе говорю, чтобы ты меня слушался, то это потому, что я знаю, что для тебя будет лучше, так же, как это знала птичка-мама. Если я прошу тебя не выходить за калитку, то это потому, что не хочу, чтобы ты выбежал на улицу и попал под машину. Я люблю тебя и хочу, чтобы с тобой не случилось ничего плохого. Если ты не будешь меня слушаться, то я нашлепаю тебя, и тогда ты запомнишь, как это важно. Ты понял меня?"

Как я уже упоминал, моя мать необычайно хорошо понимала, какими способами следует добиваться соблюдения дисциплины. Она была очень терпелива к моим детским проделкам, и с нею было легко договориться по большинству проблем. Если я с опозданием возвращался из школы и мог объяснить причины задержки, на этом все и кончалось. Если я не выполнял порученное / мне дело, мы с нею могли сесть рядом и обсудить, как мне поступать дальше. Но в одном случае она была абсолютно непреклонна - мать не терпела грубости. Мать знала, что дерзость и то, что она называла пререканиями, становятся самым сильным оружием ребенка, когда он не намерен повиноваться, и с ними нужно бороться.

Я очень скоро усвоил, что в разговоре с нею не стоит дерзить с расстояния меньше двенадцати футов. Именно эта дистанция позволяла избежать немедленного ответа, как правило направленного на нижнюю часть моей спины.

Тот день, когда я понял, насколько важно находиться на безопасном расстоянии от моей мамы, вписан яркими неоновыми буквами в мою память. Я дорого заплатил за свою ошибку, которая заключалась в том, что я рискнул сказать что-то непочтительное, будучи в четырех футах от нее. Я понимал, что преступаю границу дозволенного, и мне было любопытно посмотреть, как она поступит. Это выяснилось очень быстро. Мама повернулась в поисках предмета, который помог бы ей выразить свое неудовольствие. Под руку попался пояс. По моде того времени он был украшен бляхами и пластинками неведомого назначения. Мать размахнулась и хлестнула меня им. До сих пор в моих ушах стоит свист рассекающего воздух пояса. Удар пришелся по груди, где и оставили свои следы все многочисленные заклепки и пряжки. Этот один удар стоил целой порки. Но с тех пор я взял за правило очень тщательно взвешивать свои слова, разговаривая с матерью. И никогда я не позволял себе проявлять к ней неуважение, даже когда матери было семьдесят пять лет.

Я - единственный человек в мире, кто может правильно описать воздействие, которое имел поступок моей матери. Только я испытал его. И я говорю вам, что тот удар был актом любви! Моя мать, не задумавшись ни на миг, отдала бы за меня жизнь, и я всегда знал это. Она не дала бы упасть волосу с моей лохматой головы. Да, она была разгневана моей дерзостью, но ее мгновенная реакция направлялась желанием исправить меня. Мы оба знали, что я вполне заслужил свое наказание. И именно поэтому мгновенная боль, причиненная этим ударом, не оскорбила мое самолюбие. Хотите верьте, хотите нет, но я почувствовал, что меня любят. Принимайте это как хотите, господа Психологи, но такова правда.

Теперь позвольте сказать нечто самоочевидное. Легко могу себе представить, что та же самая ситуация могла вылиться в глубокую отчужденность и непримиримую враждебность. Могла бы... если бы я не знал, что меня любят... если бы я не знал, что заслужил наказание... если бы меня часто и несправедливо били за меньшие провинности. Тогда тот свистящий ремень нанес бы мне действительно серьезную травму. Ведь главным было не то, что я испытал небольшую боль. Главным было значение самого события.