Мужская школа (А.А. Лиханов)

В самом начале войны, когда я поступил в первый класс начальной русской школы, обучение там велось смешанное: мальчики и девочки учились вместе. В это же самое время по указу Сталина были образованы мужские и женские школы, где дети воспитывались раздельно. Такая двухсистемность, я думаю, не по одному мне ударила. Но по мне - уж точно. Итак, я проучился первых четыре года вместе с девочками. И учительница у нас была совершенно замечательная. Её звали Аполлинария Николаевна Тепляшина. Ей уже тогда было очень много лет. Она начинала работать в нашей школе ещё до революции. Тогда школа называлась церковно-приходской и принадлежала церкви.

После революции школа стала государственной, пришлось, наверное, и нашей учительнице меняться самой и менять если не взгляды, то учебные программы. Но главное все-таки изменить она не могла, да и не хотела: своё отношение к детям. Дело в том, что очень многие учителя в России, следуя народническим заветам, служили детям идейно, и среди этих идей была идея самоотречения: свою семью и своих детей иметь не следовало, чтобы полностью раствориться в учениках.

Вот такой учительницей была и наша Аполлинария Николаевна. Она преподавала все предметы: литературу и арифметику, географию и чистописание. Но главное, она научила нас - добросердечию, уважению к другим людям, таким же, как ты, любви к книге, а ещё - чистоте. Грязная жизнь за окном - жизнь военной поры с голодом и спекуляцией, жестокостью и грубыми нравами - каким-то образом не проникала за стены нашей небольшой школы.

Мы до конца четвёртого класса стыдились материться, не умели грубить и не знали, что в этой жизни надо от кого-то защищаться. И вдруг разом всё рухнуло - я перешёл после начальной школы в мужскую, среднюю и оказался в совершенно иной среде. То, что ещё вчера было хорошо, стало плохо. Достоинства обернулись недостатками. Я, например, не умел материться - ругаться нецензурными словами, потому что от меня этого раньше никто не требовал, - напротив, это грозило наказанием. Теперь же меня за моё неумение высмеивали новые одноклассники. Раньше учиться хорошо - было достоинством, теперь хороший ответ у доски высмеивался, слово «отличник» имело в новой школе ругательный смысл. Я совершенно не умел драться, это тотчас каким-то неуловимым образом определила новая среда моего обитания, и меня спровоцировали на драку после уроков, «косалку», как это называлось (драка один на один, бой двух несмышлёных гладиаторов под улюлюканье и комментарии зрителей). Наконец, я столкнулся с ситуацией, когда, сказав правду, стал предателем, ощутив, что такое коллективная, корпоративная дисциплина и истина, столь далекая от правды естественной. Я стал изгоем. Со мной разговаривали только в шутейно-издевательском тоне, я постепенно оказывался жертвой.

Любое обращение за защитой к взрослым - маме или учительнице оказывалось чудовищным грехом перед правдой толпы, а отец был на фронте.

Итак, в чем-то я был явно депривированной личностью. Например, не умел драться, не мог как следует дать сдачи, защитить себя кулаком, и в этом была моя депривированность. Далее, я не умел ругаться, по-русски - материться. Конечно, я знал часть этого словаря, он есть в сознании каждого ребёнка, хоть раз услышавшего бранное слово, но это пассивный запас - запас, которым человек не пользуется. Остальные - мои новые товарищи - пользовались дурным словарем почти ежесекундно, обмениваясь впечатлениями на этом народном сленге, запрещённом официально. И вот тут нелегко ответить на вопрос - кто же был депривирован - я или мои одноклассники. Нормативного языка культурному человеку вполне достаточно, но вряд ли и я, и мои новые «кореша» думали о культурности как достоинстве. Скорее, напротив. Чем некультурнее, «шпанистее» твоя речь, тем ты более свойский парень, приспособленный не только к своей среде, но и к взрослому, а, значит, бесцензурному, миру. То есть - ты более совершенный, «свой в доску», «нашенский», а пропуск в этот «нашенский» мир - свободный бесцензурный язык. Русский мат.

Получалось, что, с точки зрения этих требований, я испытывал явную языковую недостаточность, языковую депривацию. Однако с точки зрения иных, далеких от моих друзей, но цивилизованных норм, - отсутствие ограничения, в том числе и языкового, неумение обходиться без нецензурных выражений - тоже своего рода психическая депривация (в данном случае точнее говорить о социальной депривации. Прим. ред.), и ею страдали на сей раз мои шальные оппоненты.

Жизнь заставила меня, вопреки уже сознаваемым культурным нормам, освоить до совершенства лексику уличной шпаны, и правда жизни состоит в том, что хотя и не полностью, но частично она открыла мне вход в новое общество.

Не раз и не два в свои трудные двенадцать-тринадцать-четыр-надцать лет я вынужден был опуститься, чтобы подняться! Последовать за всеми, чтобы отстоять право на самого себя! А подняться было так нелегко.

Я хорошо учился в начальной школе, но вынужден был «научиться» не выставляться, «ползти на тройках» рядом со всеми. Но как я понял позже, если вся моя новая мужская школа шла к подъёму из каких-то неведомых мне низин, и динамика этого подъёма к старшим классам была последовательно плавной, - то я, пришедший из хорошей школы, был вынужден совершить некоторый пируэт, сначала опустившись со своих высот до уровня моих новых товарищей, смешавшись с ними, а потом воспрянуть снова.

А вот уж воспарение шло никак не коллективно, причём очень невидимо. Устрашившись к восьмому классу своей неопределённой будущности, многие мои сверстники втихомолку, без огласки, чуть угомонившись по части внешних проявлений мужских свобод, прагматично уселись за алгебру, геометрию, физику, выбрав, видимо, приличную для будущего мужчины профессию инженера-технаря, насели на эти дисциплины. А я, не очень любивший точные науки, да к тому же в последнее время привыкший не напрягаться, вынужден был догонять.