Личность: проблема науки или искусства

Имеются два принципиальных подхода к детальному изучению лич­ности: литературный и психологический.

Ни один из них не «лучше» другого: каждый имеет определенные заслуги и горячих приверженцев. Слишком часто, однако, поклонники од­ного подхода презрительно относятся к поклонникам другого. Эта статья является попыткой их примирить и таким путем создать научно-гума­нистическую систему изучения личности.

Один из наиболее значимых успехов первой части двадцатого сто­летия состоял в открытии того, что личность является доступным объек­том для научного исследования. Это, на мой взгляд, как раз то событие, которое, кроме всех прочих, будет, вероятно, иметь наибольшие последст­вия для обучения, этики и психического здоровья.

Личность, как бы ее ни понимали, прежде всего реальная, сущест­вующая, конкретная часть психической жизни, существующая в формах строго единичных и индивидуальных. На протяжении веков феномен человеческой индивидуальности описывался и изучался гуманитарными науками. Наиболее эстетически настроенные философы и наиболее фило­софски настроенные художники всегда делали это своей специфической областью интересов.

Постепенно на сцену вышли психологи. Можно сказать, что они опо­здали на две тысячи лет. Со своим скудным оснащением современный психолог выглядит как самонадеянный самозванец. И таковым он и яв­ляется, по мнению многих литераторов. Стефан Цвейг, например, говоря о Прусте, Амилье, Флобере и других великих мастерах описания характеров, замечает: «Писатели, подобные им, — это гиганты наблюдения и литера­туры, тогда как в психологии проблема личности разрабатывается маленькими людьми, сущими мухами, которые находят себе защиту в рамках науки, и вносят в нее свои мелкие банальности и незначительную ересь».

Это правда, что по сравнению с гигантами литературы психологи, занимающиеся изображением и объяснением личности, выглядят как бес­плодные и порой немного глупые. Только педант может предпочесть необработанный набор фактов, который психология предлагает для рассмотре­ния индивидуальной психической жизни, великолепным и незабываемым портретам, которые создаются знаменитыми писателями, драматургами или биографами. Художники творят; психологи только собирают. В одном слу­чае — единство образов, внутренняя последовательность даже в тончайших деталях. В другом случае — нагромождение плохо согласованных данных.

Один критик ярко представил ситуацию. Стоит психологии, замеча­ет он, коснуться человеческой личности, как она повторяет лишь то, что всегда говорилось литературой, но делает это гораздо менее искусно.

Является ли это нелестное суждение целиком правильным, мы вско­ре увидим. В данный момент оно помогает, по крайней мере, обратить вни­мание на тот значительный факт, что литература и психология являются в некотором смысле конкурентами; они являются двумя методами, имею­щими дело с личностью. Метод литературы — это метод искусства; метод психологии — это метод науки. Наш вопрос в том, какой подход наибо­лее адекватен для изучения личности.

Становление литературы происходило веками, она развивалась гения­ми высшего порядка. Психология молода, и она развивается пока лишь не­многими (если они вообще есть) гениями описания и объяснения человече­ской личности. Так как психология молода, ей следовало бы поучиться немного у литературы.

Чтобы показать, что может быть ей здесь полезным, приведу кон­кретный пример. Я выбрал его из древних времен с тем, чтобы ясно пока­зать зрелость и законченность литературной мудрости. Двадцать три сто­летия назад Феофраст, ученик и преемник Аристотеля в афинском лицее, написал много коротких характеристик своих афинских знакомых. Со­хранилось тридцать из его описаний.

Описание, которое я выбираю, называется «Трусость». Заметьте его непривязанность ко времени. Сегодняшний трус в своей сущности тот же, что и трус античности. Отметьте также замечательную простоту и крат­кость портрета. Ни одного лишнего слова. Это похоже на сонет в прозе. Нельзя ни добавить, ни отнять ни одно предложение без того, чтобы он стал хуже.

Трусость

(1) Трусость — это некая душевная слабость, выражающаяся в неспособно­сти противостоять страху, а трус вот какой человек. (2) В море он принимает утесы за пиратские корабли. А едва начинают подыматься волны, спрашивает, нет ли среди плывущих непосвященного в мистерии. И, подымая затем голову к кормчему, выспрашивает у того, держит ли он правильный курс в открытом море и что думает о погоде; а своему соседу говорит, что видел зловещий сон. Затем снимает свой хитон, отдает рабу и умоляет высадить его на берег. (3) А на войне, когда отряд, в котором он находится, вступает в бой, он призывает зем­ляков остановиться рядом с ним и прежде всего оглядеться; трудно, говорит он, распознать и отличить своих от врагов. (4) Слыша боевые крики и видя, как па­дают люди, он говорит стоящим возле воинам. что в спешке забыл захватить свой меч, и бежит к палатке; затем посылает раба с приказанием разузнать, где неприятель. В палатке он прячет меч под подушку и потом долго мешкает, как бы разыскивая его. (5) Если увидит, что несут раненым одного из друзей, то, под­бежав, ободряет, подхватывает и помогает нести. Затем начинает ухаживать за раненым: обмывает рану губкой и, сидя у изголовья, отгоняет мух от раны, сло­вом, делает все, лишь бы не сражаться с врагами. А когда трубач затрубит сиг­нал к бою, то, сидя в палатке, бормочет: «Чтоб тебя черти побрали! Не даешь че­ловеку заснуть, только и знаешь трубить». И весь в крови от чужой раны, он выбегает навстречу воинам, возвращающимся с поля боя, распространяется о том, что он с опасностью для жизни спас одного из друзей. Потом приводит земля­ков и граждан своей филы поглядеть на раненого и при этом каждому расска­зывает, что сам своими руками принес его в палатку (Феофраст. Характеры. Л.: Наука, 1974. С. 33-34). (См.Трусость)

Есть одна черта в этом классическом описании, на которую я осо­бенно хочу обратить внимание. Заметьте, что Феофраст избрал для своего описания две ситуации. В одной трус путешествует, в другой — против воли участвует в сражении. В первой ситуации описывается семь типич­ных эпизодов: иллюзия труса, когда он все скалы принимает за пират­ские корабли, его суеверный страх, как бы }сто-нибудь из пассажиров не принес несчастья кораблю из-за неаккуратного исполнения религиозных обрядов, его стремление оказаться, по крайней мере, на середине пути это­го опасного путешествия, его обращение к мнению специалистов относи­тельно погоды, его страх по поводу собственных снов, его приготовления к беспрепятственному плаванию и, наконец, эмоциональный страх, про­явившийся в мольбе о том, чтобы его спустили на берег. Еще более тон­ки семь эпизодов предательства в течение битвы. Итак, всего описывает­ся четырнадцать ситуаций; все они для труса равноценны: какому бы воздействию он ни подвергался — возникает одно и то же доминирующее состояние духа. Его отдельные действия сами по себе отличны друг от друга, но все они схожи в том, что являются проявлением одного и того же главного свойства — трусости.

Короче говоря, Феофраст более двух тысяч лет назад использовал ме­тод, который психологами найден только сейчас: метод выяснения — с по­мощью соответствующих воздействий и соответствующих ответов — глав­ных черт характера.

Вообще говоря, почти все литературные описания характеров (пись­менный ли это скетч, как в случае Феофраста. или фантастика, драма или биография) исходят из психологического допущения о том, что каждый характер имеет определенные черты, присущие именно ему, и что эти чер­ты могут быть показаны через описание характерных эпизодов жизни. В литературе личность никогда не описывается так, как это бывает порой в психологии, а именно, с помощью последовательных, не связанных между собой особенных действий. Личность — это не водная лыжа, мчащаяся в разных направлениях по поверхности водоема, с ее неожиданными откло­нениями, не имеющими между собой внутренней связи. Хороший писа­тель никогда не допустит ошибки смешения личности человека с «лич­ностью» водной лыжи. Психология часто делает это.

Итак, первый урок, который психология должна получить у литера­туры, это кое-что о природе существенных, устойчивых свойств, из кото­рых состоит личность. Это проблема черт личности; вообще говоря, я при­держиваюсь мнения, что эта проблема трактовалась более последовательно в литературе, чем в психологии. Если говорить конкретнее, мне кажется, что концепция соответствующего воздействия и соответствующего ответа, столь ясно представленная в античных скетчах Феофраста, может слу­жить прекрасным руководством для научного исследования личности, где закономерности могут быть определены с большей точностью и большей надежностью, чем это делается в литературе. Используя возможности ла­боратории и контролируемого внешнего наблюдения, психология сможет гораздо точнее, чем литература, установить для каждого индивидуума чет­кий набор различных жизненных ситуаций, которые для него эквивалент­ны, а также четкий набор ответов, имеющих одинаковое значение.

Следующий важный урок из литературы касается внутреннего со­держания ее произведений. Никто никогда не требовал от авторов дока­зательства того, что характеры Гамлета, Дон-Кихота, Анны Карениной ис­тинны и достоверны. Великие описания характеров в силу своего величия доказывают свою истинность. Они умеют внушать доверие; они даже не­обходимы. Каждое действие каким-то тончайшим путем кажется и от­ражением, и завершением одного, хорошо вылепленного характера. Эта внутренняя логика поведения определяется теперь как самоконфронта­ция: один элемент поведения поддерживает другой, так что целое может быть понято как последовательно связанное единство. Самоконфронтация — это только метод придания законной силы, применяемый в работах писа­телей (исключая, возможно, работы биографов, у которых действительно имеются определенные нужды во внешней надежности утверждения). Но метод самоконфронтации едва начинает применяться в психологии.

Однажды, комментируя описание характера, сделанное Тэккереем, Г.Честертон заметил: «Она выпивала, но Тэккерей не знал об этом». Кол­кость Честертона связана с требованием, чтобы все хорошие характеры об­ладали внутренней последовательностью. Если дается один набор фактов о личности, то должны последовать другие соответствующие факты. Описы­вающий должен точно знать, какие наиболее глубокие мотивационные черты имели место в данном случае. Для этой наиболее центральной и, следо­вательно, наиболее объединяющей сердцевины любой личности Вертгаймер предложил понятие основы, или корня, из которого произрастают все стеб­ли. Он проиллюстрировал это понятие случаем со школьницей, которая бы­ла рьяной ученицей и в то же время увлекалась косметикой. С первого взгляда здесь определенно не видно никакой систематической связи. Ка­жется, что сталкиваются две противоречивые линии поведения. Но кажу­щееся противоречие разрешается в данном случае путем выявления скры­того основного корня: оказалось, что школьница глубоко восхищалась (психоаналитик может сказать «была фиксирована на») одной учительни­цей, которая в добавление к тому, что была учительницей, обладала еще яр­кой внешностью. Школьница просто хотела быть похожей на нее.

Конечно, не всегда проблема так проста. Не все личности имеют базисную целостность. Конфликт, способность к изменению, даже распад личности — обычные явления. Во многих произведениях художествен­ной литературы мы видим преувеличение постоянства, согласованности личности — скорее карикатуры, чем характерные образы. Сверхупроще­ние встречается в драме, фантастике и биографических описаниях. Кон­фронтации кажутся приходящими слишком легко. Описание характеров Диккенсом — хороший пример сверхупрощения. У них никогда не быва­ет внутренних конфликтов, они всегда остаются тем, что они есть. Они обычно противостоят враждебным силам среды, но сами по себе совер­шенно постоянны и цельны.

Но если литература часто ошибается из-за своего особого преувели­чения единства личности, то психология из-за отсутствия интереса и ог­раниченности методик в общем терпит неудачу в раскрытии или иссле­довании той целостности и последовательности характеров, которые в действительности существуют.

Величайший недостаток психолога в настоящее время — это его не­способность доказать истинность того, что он знает. Не хуже художника литературы он знает, что личность — сложная, хорошо скомпонованная и более или менее устойчивая психическая структура, но он не может это доказать. Он не использует, в отличие от писателей, очевидный метод са­моконфронтации фактов. Вместо того чтобы стремиться превзойти писа­телей в этом деле, он обычно находит безопасное убежище в чащобах ста­тистической корреляции.

Один психолог, намереваясь исследовать мужественность своих ис­пытуемых, скоррелировал для всей популяции ширину бедер и плеч со спортивными интересами; другой, отыскивая основу интеллекта, тщатель­но сопоставлял уровень интеллекта в детстве с окостенением запястных костей; третий сопоставлял вес тела с хорошим нравом или склонностью к руководству. Исследования, подобные этим, хотя относятся к психоло­гии личности, тем не менее, целиком переходят на подличностный уро­вень. Увлечение микроскопом и математикой ведет исследователя к избеганию сложности, стандартным формам поведения и мышления, даже если вся сложность состоит в признании того, что личность вообще суще­ствует. Будучи запуганы инструментами естественных наук, многие пси­хологи отвергают более тонкий регистрирующий инструмент, специально предназначенный для сопоставления и правильной группировки фактов, — свой собственный разум.

Итак, психология нуждается в методиках самоконфронтации — ме­тодиках, посредством которых может быть определено внутреннее един­ство личности.

Следующий важный урок для психологов, который они должны из­влечь из литературы, — как сохранить непрерывный интерес к данной ин­дивидуальности на длительный период времени. Один известный англий­ский антрополог сказал, что хотя он пишет о дикарях, он никогда их не видел. Он идет в атаку и добавляет: «И я уповаю на бога, что никогда их и не увижу». Огромное количество психологов в качестве профессиона­лов никогда в действительности не видели индивидуума; и многие из них, я должен с сожалением признать, надеются, что никогда его и не увидят. Следуя более старым наукам, они считают, что индивидуальность при ис­следовании должна быть вынесена за скобки. Наука, утверждают они, име­ет дело только с общими законами. Индивидуальность — это помеха. Не­обходима универсальность.

Эта традиция привела к созданию огромной, неясной психологиче­ской абстракции, называемой «обобщенно-зрелая человеческая психика». Человеческая психика, конечно, не такова, она существует только в кон­кретной, очень личностной форме. Это не обобщенная психика. Абст­ракция, которую совершает психолог в измерении и объяснении несу­ществующей «психики-в-общем», — это абстракция, которую никогда не совершают литераторы. Писатели прекрасно знают, что психика суще­ствует только в единичных и особенных формах.

Здесь мы, конечно, сталкиваемся с основным разногласием между наукой и искусством. Наука всегда имеет дело с общим, искусство — все­гда с особенным, единичным. Но если это разделение верно, то как же нам быть с личностью? Личность никогда не «общее», она всегда «единичное». Должна ли она в таком случае быть отдана целиком искусству? Что же, психология ничего не может с ней поделать? Я уверен, что очень немно­гие психологи примут это решение. Однако мне кажется, что дилемма не­преклонна. Или мы должны отказаться от индивидуума, или мы должны учиться у литературы подробно, глубже останавливаться на нем, модифицировать настолько, насколько это будет нужно, нашу концепцию объема науки таким образом, чтобы предоставлять место единичному случаю бо­лее гостеприимно, чем раньше.

Вы могли заметить, что психологи, которых вы знаете, несмотря на их профессию, не лучше других разбираются в людях. Они и не особен­но проницательны, и не всегда способны дать консультацию по пробле­мам личности. Это наблюдение, если вы его сделали, безусловно, правильно. Я пойду дальше и скажу, что вследствие своих привычек к чрезмер­ной абстракции и обобщению многие психологи в действительности сто­ят ниже других людей в понимании единичных жизней.

Когда я говорю, что в интересах правильной науки о личности пси­хологи должны учиться подробно, глубже останавливаться на единичном случае, может показаться, что я вторгаюсь в область биографических опи­саний, ясная цель которых состоит в исчерпывающем, подробном описа­ний одной жизни.

В Англии биографические описания начались как описания жития святых и как рассказы о легендарных подвигах. Английская биография пережила периоды взлетов и падений. Некоторые биографии так же пло­ски и безжизненны, как хвалебная надпись на могильном камне; другие сентиментальны и фальшивы.

Однако биография во все большей степени становится строгой, объ­ективной и даже бессердечной. Для этого направления психология, без со­мнения, была более важна. Биографии все больше и больше походят на научные анатомирования, совершаемые скорее с целью понимания, чем для воодушевления и шумных возгласов. Теперь есть психологическая и психоаналитическая биографии и даже медицинские и эндокринологиче­ские биографии.

Психологическая наука оказала свое влияние и на автобиографию. Было много попыток объективного самоописания и самообъяснения.

Я упомянул три урока, которые психолог может почерпнуть из ли­тературы для улучшения своей работы. Первый урок — это концепция относительно природы черт, которая широко встречается в литературе. Второй урок касается метода самоконфронтации, который хорошая ли­тература всегда использует, а психология почти всегда избегает. Третий урок призывает к более длительному интересу к одной личности в тече­ние большего периода времени.

Представляя эти три преимущества литературного метода, я мало сказал об отличительных достоинствах психологии. В заключение я дол­жен добавить хотя бы несколько слов, чтобы похвалить мою профессию. Иначе вы можете сделать вывод, что я хочу и даже страстно желаю со­всем отбросить психологию ради экземпляра «Мадам Бовари» и свобод­ного входа в Athenaum (название литературного клуба в Лондоне. - примечание переводчика.)

У психологии имеется целый ряд потенциальных преимуществ по сравнению с литературой. Она имеет строгий характер, который компен­сирует субъективный догматизм, присущий художественным описаниям. Иногда литература идет на самоконфронтацию фактов слишком легко. Например, в нашем сравнительном изучении биографий одного и того же лица было найдено, что каждая версия его жизни казалась достаточно правдоподобной, но только небольшой процент событий и истолкований, данных в одной биографии, мог быть найден в других. Никто не может знать, какой портрет, если он вообще был, является истинным.

Для хороших писателей необязательна та мера согласованности в наблюдениях и объяснениях чего-либо, которая необходима для психоло­гов. Биографы могут дать широко различающиеся истолкования жизни, не дискредитируя литературный метод, в то время как психология будет осмеяна, если ее эксперты не смогут согласиться друг с другом.

Психологу сильно надоели произвольные метафоры литературы. Многие метафоры часто гротескно-ложны, но их редко осуждают. В лите­ратуре можно найти, например, что послушание определенного персонажа объясняется тем, что «в его жилах течет лакейская кровь», горячность другого — тем, что у него «горячая голова», и интеллектуальность третье­го — «высотой его массивного лба». Психолог был бы разорван на куски, если бы он позволил себе подобные фантастические высказывания отно­сительно причин и следствий.

Писателю, далее, разрешается, и он даже поощряется в этом, развле­кать и занимать читателей. Он может передавать свои собственные обра­зы, выражать свои собственные пристрастия. Его успех измеряется реак­цией читателей, которые часто требуют только того, чтобы слегка узнать себя в персонаже или убежать от своих насущных забот. Психологу, с дру­гой стороны, никогда не разрешается развлекать читателя. Его успех из­меряется более жестким критерием, чем восторг читателя.

Собирая материал, писатель исходит из своих случайных наблюдений жизни, обходит молчанием свои данные, отбрасывает неприятные факты по своей воле. Психолог должен руководствоваться требованием верности фак­там, всем фактам; от психолога ожидают, что он может гарантировать, что его факты взяты из проверяемого и контролируемого источника. Он должен доказывать свои выводы шаг за шагом. Его терминология стандартизирова­на, и он почти полностью лишен возможности использовать красивые мета­форы. Эти ограничения содействуют надежности, проверяемости выводов, уменьшают их пристрастность и субъективность.

Я согласен, что психологи, изучающие личность, по существу стара­ются сказать то, что литература всегда говорила, и они по необходимости говорят это гораздо менее художественно. Но о том, в чем они продвину­лись, пусть пока немного, они стараются говорить более точно и с точки зрения человеческого прогресса — с большей пользой.

Название этой статьи, как и название многих других статей, не со­всем точно. Личность — это не проблема исключительно для науки или исключительно для искусства, но это проблема и для того, и для другого. Каждый подход имеет свои достоинства, и оба нужны для комплексного изучения богатства личности.

Если в интересах педагогики ожидается, что я закончу статью каким-нибудь важным советом, то он будет таким. Если вы студент-психолог, чи­тайте много-много романов и драм характеров и читайте биографии. Если вы не студент, изучающий психологию, читайте их, но интересуйтесь и ра­ботами по психологии.