Интуитивные теории социального поведения (ВВП)

Все мы психологи. Пытаясь понять других, мы, подобно неформальным ученым, создаем собственные интуитивные теории социального поведения. При этом мы встречаемся с теми же основными задачами, что и представители формальной науки (Nisbett & Ross, 1980). Во-первых, мы собираем данные («Мой друг Крис считает, что женщины должны иметь право на аборт»; «У Ли Ямури самые высокие показатели в тесте по математике»). Во-вторых, мы пытаемся обнаружить ковариацию или корреляцию, чтобы различить, что с чем совпадает («Верно ли, что большинство людей, поддерживающих право на аборт, также против смертной казни?»; «Верно ли, что азиаты в среднем лучше справляются с математическими и научными задачами, чем неазиаты?»). И в-третьих, мы стараемся вывести причину и следствие, чтобы оценить, что является причиной чего («Поддерживает ли он право на аборт, потому что это его истинное убеждение, или он делает это под давлением сверстников, выступающих за либеральные идеи?»; «Потому ли азиатские студенты превосходят остальных в математике и науке, что они умнее от рождения, или потому, что в их семьях особое значение придается образованию?»).

Через тот же процесс мы проходим, когда пытаемся понять самих себя: мы наблюдаем собственные мысли, чувства и действия («Мое сердце сильно бьется»), пытаемся определить корреляцию («Мое сердце всегда сильно бьется, когда я вместе с Робин») и стараемся вывести причину и следствие («Я влюбился в Робин или это просто сексуальная страсть?»).

Наши интуитивные попытки применить научное мышление к повседневной жизни дают на удивление хорошие результаты. Если бы неформальные теории человеческого поведения не обладали существенной валидностью, социальное взаимодействие было бы хаосом. Но в своих социальных суждениях мы делаем также ряд систематических ошибок, и по иронии, сами наши интуитивные теории часто мешают делать точные суждения.

Как мы увидим, наши теории действительно формируют наше восприятие данных, искажают наши оценки корреляций и вносят погрешности в наши суждения о причине и следствии.

Схемы

Самая первая трудная задача, с которой мы встречаемся в качестве неформальных ученых, — это систематический и непредвзятый сбор данных. Когда ученый, проводящий исследование, хочет оценить, сколько американцев поддерживают право женщин на аборт, он предпринимает специальные меры, гарантирующие, что в случайной выборке людей, с которыми будут связываться при проведении опроса, католики, протестанты, мужчины, женщины и т. д. будут представлены пропорционально их доле в населении страны в целом. Но когда мы как неформальные исследователи стараемся вынести такую оценку интуитивно, нашим основным источником данных, скорее всего, будут люди, которых мы знаем лично. Очевидно, такая выборка населения не является репрезентативной.

«Живые» события влияют на наши суждения больше, чем «неживые».

Другим основным источником данных для нас служат СМИ, в которых выборка информации также является неслучайной и нерепрезентативной. Например, СМИ по необходимости уделяют больше внимания немногочисленной группе протестующих против абортов, устроивших публичную демонстрацию у здания клиники, чем большему числу людей, которые молча поддерживают работу клинической службы абортов. СМИ не ошибаются при этом в обычном смысле: они просто сообщают новости. Но предоставляемые ими данные не являются надежной выборкой, по которой можно оценивать общественное мнение.

Проводящий обследование ученый ведет также точную запись данных. Но в повседневной жизни мы постоянно собираем информацию у себя в голове и затем пытаемся воспроизвести ее из памяти, когда позднее нам надо вынести какое-нибудь суждение. Поэтому, во- первых, мы не только пристрастно отбираем данные, но и, во-вторых, в те данные, которые мы реально используем для своих социальных суждений, мы привносим еще одну систематическую ошибку, обусловленную избирательным воспроизведением.

Живость

Один из факторов, влияющих на то, какую информацию мы замечаем и запоминаем, — это живость. Исследования показали, что когда нам одновременно предлагается «живая» и «неживая» информация, первая больше влияет на наши оценки и суждений, даже если «неживая» информация надежнее и потенциально более информативна (Taylor & Thompson, 1982; Nisbett & Ross, 1980).

В одном исследовании студентам, изучавшим введение в психологию и планировавшим специализироваться на ней дальше, дали информацию о разных высших психологических курсах и затем попросили указать, на какие из этих курсов они планируют пойти. Испытуемые либо слышали комментарии двух-трех студентов о каждом курсе в разговоре с ними лицом к лицу, либо видели статистический обзор оценок курсов, сделанных прошедшими их студентами. На выбор испытуемых больше повлияли комментарии из разговоров лицом к лицу, чем статистический обзор, несмотря на то что в этом обзоре содержались в письменном виде цитаты тех же самых комментариев. «Живая» информация, полученная в общении лицом к лицу, оказала большее влияние, чем «неживая» письменная информация, хотя она была основана на менее полных и репрезентативных данных (Borgida & Nisbett, 1977).

Эффект живости составляет особую проблему для информации, содержащейся в СМИ. Даже если репортер скрупулезно старается одинаково осветить «живой» и «неживой» аспекты темы, тенденции нашей собственной обработки информации внесут соответствующие оттенки. Поэтому даже если телевизионный ведущий сообщает о результатах обследования, по которым большинство граждан поддерживает право на аборт, мы все же с большей вероятностью сохраним и впоследствии воспроизведем живые картины демонстрации за запрещение абортов, когда будем интуитивно оценивать общественное мнение.

Даже если бы мы могли систематически и беспристрастно собирать данные, наше восприятие этих данных все равно было бы смещено в сторону наших ожиданий и предвзятостей — наших теорий о том, на что эти данные должны быть похожи. Всякий раз, когда мы воспринимаем какой-либо объект или событие, мы сравниваем поступающую информацию со своими воспоминаниями об уже встречавшихся сходных объектах и событиях. В предыдущих главах мы видели, что наши воспоминания об объектах и событиях — это не просто фотографические репродукции первоначальных стимулов, но упрощенные реконструкции первоначальных перцептов. Как отмечалось в главе 8, такие репрезентации, или структуры памяти, называются схемами, т. е. это организованные убеждения или знания о людях, объектах, событиях и ситуациях. Процесс поиска в памяти схемы, наиболее соответствующей входным данным, называется схематической обработкой. Схемы и схематическая обработка позволяют человеку представлять в систематическом виде и обрабатывать огромное количество информации с большой эффективностью. Вместо того чтобы воспринимать и запоминать все детали каждого нового объекта или события, мы можем просто отметить его сходство с одной из уже существующих схем и закодировать или запомнить только наиболее выдающиеся его черты. Как правило, схематическая обработка происходит быстро и автоматически; обычно мы вообще не осознаем, что происходит какая-то обработка информации (Fiske, 1993; Fiske & Taylor, 1991).

У нас, например, есть схемы разных типов людей. Когда кто-нибудь предупреждает, что человек, с которым вы собираетесь встретиться, — экстраверт, вы в преддверии встречи воспроизводите свою схему экстраверта. Последняя включает набор взаимосвязанных черт, таких как общительность, теплота и, возможно, шумливость и импульсивность. Далее мы будем говорить о том, что подобные общие схемы человека иногда называют стереотипами. У нас есть также схемы определенных людей, таких как президент США или наши родители. У нас есть даже схема самих себя — набор организованных понятий о Я, хранящихся в памяти (Markus, 1977). Когда вы видите приглашение на работу адвоката, то можете оценить, насколько ваша схема адвоката соответствует вашей схеме Я, прежде чем решите, стоит ли предлагать себя на эту должность.

Исследования подтверждают, что схемы помогают нам обрабатывать информацию. Например, если испытуемого специально попросить запомнить столько информации о некотором человеке, сколько он в состоянии, то на самом деле он запомнит меньше, чем если его просто попросить сформировать о нем свое впечатление (Hamilton, 1979). Инструкция на формирование впечатления заставляет испытуемого подыскивать различные схемы, относящиеся к данному человеку и позволяющие лучше организовать и воспроизвести материал. Схема Я также позволяет эффективно организовывать и обрабатывать информацию. Например, испытуемые лучше воспроизведут список из слов, если им поручить при запоминании этого списка оценивать, насколько каждое из слов характеризует их самих (Ganellen & Carver, 1985; Rogers, Kuiper & Kirker, 1977). Это явление известно как эффект отнесения к себе и имеет место как потому, что связывание каждого слова с собой заставляет человека глубже и основательнее думать о нем, когда он прикидывает, насколько оно к нему относится, так и потому, что схема Я служит привязкой к памяти для информации, которая иначе оказалась бы ни с чем не связанной (Klein, Loftus & Burton, 1989; Klein & Loftus, 1989).

Схемы и восприятие

Без схем и схематической обработки мы просто утонули бы в наступающей на нас информации. Но за нашу эффективную обработку информации мы расплачиваемся ценой ошибок в восприятии и запоминании данных. Возьмем, например, впечатление о Джиме, которое складывается у вас из следующих наблюдений за его поведением.

Джим вышел из дому за канцелярскими принадлежностями. С двумя своими друзьями он шел по залитой солнцем улице, греясь в его лучах. Джим вошел в переполненный народом магазин канцтоваров. Джим поговорил со знакомым, ожидая, пока продавец заметит его взгляд. На выходе он остановился поболтать со школьным приятелем, как раз входившим в магазин. Выйдя из магазина, он пошел к школе. По пути он встретил девушку, с которой его познакомили прошлым вечером. Они недолго поговорили, и затем Джим отправился в школу. После уроков Джим вышел из класса один. Выйдя из школы, он начал свой долгий пеший путь домой. Улица сверкала, полная солнечного света. Джим перешел на ее теневую сторону. Спускаясь по улице к себе, он увидел симпатичную девушку, с которой познакомился прошлым вечером. Джим пересек улицу изошел в кондитерскую. Кондитерская была переполнена школьниками, и он заметил несколько знакомых лиц. Джим спокойно подождал, пока официант обратит на него внимание, и сделал заказ. Взяв свой напиток, он уселся за крайний столик. Когда он допил, то отправился домой (Luchins, 1957, р. 34-35).

Какое впечатление у вас сложилось о Джиме? Он, по-вашему, дружелюбный и общительный или застенчивый и интровертный? Если вы сочли его дружелюбным, с вами согласятся 78% людей, читавших это описание. Но если вы изучите это описание повнимательнее, то заметите, что оно на самом деле состоит из двух весьма разных портретов. Вплоть до предложения, начинающегося с фразы «После уроков Джим вышел...», Джим изображается в нескольких ситуациях как довольно дружелюбный. Однако после этого момента он в почти идентичном наборе ситуаций изображен одиночкой. Если из людей, видевших только первую половину описания, дружелюбным его сочли 95%, то из видевших только вторую половину — всего 3%. Таким образом, в объединенном описании, прочитанном вами, дружелюбие Джима доминирует в общем впечатлении. Но когда люди читают то же самое описание, но с половиной текста о необщительности в начале, всего 18% из них оценивают Джима как дружелюбного, т. е. основным впечатлением становится необщительность (табл. 17.1). Вообще первая получаемая нами информация вносит наибольший вклад в общее впечатление. Это называют эффектом первичности.

Первая получаемая нами информация оказывает большее влияние на наше общее впечатление, чем последующая. Поэтому люди обычно надевают деловой костюм, идя на собеседование перед приемом на работу.

Таблица 17.1. Схематическая обработка и эффект первичности

Эффект первичности неоднократно обнаруживался в нескольких различных исследованиях по формированию впечатления, включая те, в которых использовались реальные, а не гипотетические персонажи (Jones, 1990). Например, испытуемых, наблюдавших за учеником во время решения им ряда сложных задач со множественным выбором, просили оценить его общие способности (Jones et al., 1968). Хотя этот ученик всегда правильно решал ровно 15 из 30 задач, его считали более способным, когда успешные решения приходились в основном на начало последовательности, чем когда они были ближе к ее концу. Кроме того, когда просили вспомнить, сколько задач решил этот ученик, те из испытуемых, которые наблюдали 15 успешных решений ближе к началу серии, оценивали среднее количество успехов в среднем равным 21, а испытуемые, наблюдавшие успехи ближе к концу, считали, что их в среднем было 13.

Хотя эффект первичности определяется несколькими факторами, в первую очередь он, видимо, объясняется схематической обработкой. Когда мы сначала пытаемся сформировать впечатление о человеке, мы активно ищем в памяти его схему, или схему, наиболее соответствующую входным данным. В какой-то момент мы принимаем предварительное решение: этот человек дружелюбный (или делаем одно из таких суждений). После этого всякая дальнейшая информация подгоняется к этому суждению, а всякая расходящаяся с ним информация отклоняется как непоказательная для того реального человека, которого мы узнали. Например, когда испытуемых прямо просили объяснить очевидные противоречия р поведении Джима, они иногда говорили, что он на самом деле дружелюбный, но к концу дня, видимо, устал (Luchins, 1957). После того как представление о Джиме сформировалось, оно начинает формировать восприятие всех последующих данных о нем. В общем, всем последующим восприятием начинает управлять схема, и оно становится относительно глухо к новым данным. Есть правда в распространенном мнении, что о человеке судят по первому впечатлению.

Схемы и память

Влияние схематической обработки на память было продемонстрировано в исследовании, в котором испытуемым показывали видеозапись того, как женщина отмечает день рождения, обедая со своим мужем. Одним испытуемым говорили, что она — библиотекарь, а другим — что официантка. Некоторые фрагменты ее поведения были задуманы так, чтобы соответствовать обычному стереотипу библиотекаря: например, она носила очки, любила классическую музыку, проводила день за чтением и путешествовала по Европе. Такое же количество фрагментов ее поведения соответствовали стереотипу официантки: например, она пила пиво, любила популярную музыку и держала шар для игры в кегли.

После просмотра видеозаписи испытуемым давали опросник для проверки того, что они запомнили. В нем, например, спрашивалось, что пила эта женщина за обедом: вино или пиво. В 88% случаев испытуемые верно запомнили элементы поведения, соответствовавшие схеме, и в 78% — элементы, не соответствовавшие схеме. Так, испытуемые, которым сказали, что эта женщина — библиотекарь, чаще запоминали, что она ездила в Европу, чем что у нее был шар для кеглей (Cohen, 1981).

Как и в случае с эффектом первичности, у описанных особенностей запоминания есть не одно возможное объяснение (Stangor & McMillan, 1992). Например, если испытуемые не помнили соответствующий факт, они могли просто воспользоваться своим знанием о том, что она была библиотекарем или официанткой, и сделать «образовательное» — т. е. стереотипное -— предположение. Другое объяснение — в том, что наши схемы подобны папкам с данными, расположенным в хранилище. Они помогают нам воспроизводить информацию, указывая путь к соответствующим элементам. В схеме (отдельной папке) под названием «официантка» скорее находится элемент «шар для кеглей», чем элемент «классическая музыка».

Хотя это означает, что мы чаще всего запоминаем ту информацию, которая согласуется с нашими схемами, на самом деле это не всегда так (Stangor & McMillan, 1992). Например, если человек делает что-либо, совершенно не согласующееся с нашими ожиданиями (библиотекарь сжигает книги), то такое событие мы запомним даже лучше, чем согласующееся с нашей схемой (она провела весь день за чтением) или слегка не согласующееся (она пила темное пиво).

Устойчивость схем

Поскольку схемы корректируют под себя наше восприятие и воспоминания, они имеют тенденцию к сохранению даже перед лицом противоречащих им фактов. Если мы запомнили, что библиотекарь провела день за чтением, но не запомнили, что она пила темное пиво, значит, мы не сохранили в памяти всякие неудобные факты, которые побудили бы нас изменить стереотип библиотекаря.

Более сложные схемы убеждений также сопротивляются новым данным. Это было изящно показано в эксперименте, где студенты, придерживавшиеся диаметрально противоположных мнений о том, является ли смертная казнь, как вид наказания, противоядием против человекоубийства, читали резюме двух подлинных исследований этого вопроса. В одном из них делался вывод, что смертная казнь предупреждает человекоубийство, а в другом — что нет. Студенты читали также критику методики обоих исследований.

Вас, наверное, не очень удивит, что студенты с противоположными взглядами на этот вопрос сочли исследование, подтверждавшее их позицию, значительно более убедительным и лучше проведенным. Но еще более удивительным и нерадостным было то, что после ознакомления с данными в пользу обеих позиций эти студенты на самом деле еще сильнее убедились в правильности своей исходной позиции, чем были в начале исследования (Lord, Ross & Lepper, 1979). Это означает, что данные, представляемые в публичных спорах в надежде разрешить вопрос — или хотя бы смягчить крайние взгляды — вместо этого еще сильнее поляризуют мнения публики. Сторонники каждой позиции будут слышать и выбирать из представленных данных то, что подкрепляет их исходные взгляды (Nisbett & Ross, 1980).

Устойчивость схемы Я

Существование сходного эффекта было показано в отношении схемы Я. В одном эксперименте испытуемых просили различить подлинные и фальшивые записки самоубийц. Некоторых испытуемых заставили поверить, что они очень хорошо справились с задачей, некоторых — что они не справились. Затем перед ними «оправдались», т. е. сказали им, что обратная связь на самом_; деле была сфабрикована и экспериментатор понятия не имел, насколько хорошо они справились с заданием. Несмотря на это, «успешные» испытуемые оставались при мнении, что они, скорее всего, справились весьма хорошо и хорошо показали себя в этой задаче; сходным образом, «неуспешные» испытуемые продолжали верить в то, что не справились, и показали себя в этой задаче неважно (Ross, Lepper & Hubbard, 1975). Это явление назвали эффектом постоянства (perseverance effect). Почему он возникает?

Напрашивается такое объяснение: узнав, что они хорошо справлялись, испытуемые стараются объяснить свои достижения («Нуда, я был консультантом и, видимо, хорошо чувствую настроение других; неудивительно, что я хорошо справился»). Сходным образом, те, кому сказали, что они справились плохо, могли пересмотреть свое прошлое и обнаружить там причину своих неважных достижений («Этот человек из моего общежития — я считал, что у него отличное психическое здоровье, а у него, оказывается, было медицинское освобождение по психиатрическим основаниям; наверное, я плохо умею определять людей с эмоциональными проблемами»). На самом деле когда им все это стало известно, экспериментатор не знал, каковы их реальные успехи, но они так и остались со своими объяснениями, которые все еще казались им вескими. И поэтому, основываясь на своей новой схеме Я, выработанной в этой задаче, они продолжали давать себе хорошую или плохую оценку (Nisbett & Ross, 1980).

Следующее исследование подтверждает такое объяснение эффекта постоянства. Испытуемых просили представить себя на месте клинического психолога и попытаться объяснить событие в жизни человека, исходя из предшествующей его истории. Все испытуемые читали подлинную клиническую историю болезни несчастной и несколько невротичной молодой женщины или постоянно неработающего человека средних лет с депрессией. Затем каждому испытуемому рассказали о событии из последующей жизни этого человека (например, он совершил самоубийство, сбил на машине человека и скрылся, вступил в Корпус мира, поступил на государственную службу) и попросили объяснить, почему это могло произойди. Затем перед испытуемыми извинились, сказав им, что это событие было чисто гипотетическим и что на самом деле нет никаких сведений о последующей жизни пациента, чью историю болезни они прочитали. Затем каждого испытуемого попросили оценить вероятность ряда других гипотетических событий в последующей жизни этого пациента, включая и объясненное ими критическое событие.

Обнаружилось, что событие, которое испытуемые объяснили, прогнозировалось ими с гораздо большей вероятностью, чем какое-либо другое событие. Например, те, кто на основе истории болезни молодой женщины объяснил, почему она вступила в Корпус мира, теперь считали вероятность такого события гораздо большей, чем те, кто объяснил, почему она, сбив человека, скрылась с места аварии (Ross et al., 1977).

С еще несколькими причинами устойчивости схем мы познакомимся в следующем разделе, когда снова будем говорить о стереотипах.

Стереотипы

Обнаружение соответствия или корреляции — т. е. выяснение того, что с чем согласуется, — одна из основных задач в любой науке. Раскрытие того, что симптомы некоторой болезни сопутствуют загрязнению окружающей среды или коррелируют с присутствием некоторого вируса — это первый шаг к ее излечению. И будучи интуитивными исследователями поведения человека, мы все время воспринимаем — или думаем, что воспринимаем, — такие корреляции («Люди, выступающие против смертной казни, чаще всего выступают за право выбора в отношении абортов»; «Азиатам лучше, чем неазиатам, дается математика и наука»). Наши схемы различных категорий людей — стереотипы — на самом деле являются мини-теориями соответствия: стереотип экстраверта, гомосексуалиста или профессора колледжа — это теория о том, какие конкретные характеристики или виды поведения встречаются вместе с некоторыми другими чертами или видами поведения.

Исследование показывает, что мы не слишком точно обнаруживаем соответствия. Нас опять-таки подводят наши теории. Когда наши схемы или теории заставляют нас ожидать, что две вещи сопутствуют друг другу, мы начинаем переоценивать корреляцию между ними и иногда даже видим мнимые корреляции, которых на самом деле нет. Но при отсутствии теории, заставляющей нас ожидать соответствия между двумя вещами, мы эту корреляцию недооцениваем и даже не можем обнаружить присутствующую в этих данных сильную корреляцию.

Это продемонстрировали два исследователя, которых заинтересовал тот факт, что клинические психологи регулярно сообщают о наличии корреляции между реакциями их клиентов на проективные тесты (и характеристиками их личности, несмотря на то что в исследованиях такие корреляции обнаружить не удалось, см. главу 13). Например, опытные клиницисты часто сообщают, что мужчины-гомосексуалисты чаще гетеросексуальных мужчин видят в пятнах Роршаха анальные образы, женскую одежду и три других аналогичных типа образов. Исследования в контролируемых условиях, однако, не обнаружили корреляции между каким-либо из этих образов и гомосексуальной ориентацией (Chapman & Chapman, 1969). Авторы предположили, что психологи видят эти корреляции потому, что сообщаемые образы подходят под популярный стереотип, или схему, мужской гомосексуальности. Эта гипотеза теперь подтвердилась в нескольких экспериментах.

В одном из них студентов колледжа просили рассмотреть набор карточек Роршаха. На каждой карточке была клякса, описание образа, который клиент в ней увидел, и описание двух личностных характеристик, которыми этот клиент обладал. Среди описаний были пять стереотипных образов, о корреляции которых с мужской гомосексуальностью сообщали клинические психологи, а также ряд других, не связанных с ними образов (например, изображение пищи).

Описания характеристик включали либо гомосексуализм («испытывает сексуальные чувства к другим мужчинам»), либо не связанные с этим черты (например, «большую часть времени испытывает печаль и подавленность»). Карточки были тщательно составлены, так что ни один из образов не связывался систематически с гомосексуальностью.

После того как испытуемые рассмотрели все карточки, их попросили сказать, заметили ли они «нечто общее, что чаще всего видели [в пятнах] мужчины» с разными характеристиками. Результаты показали, что студенты в этом исследовании — подобно опытным клиническим психологам — ошибочно замечали корреляцию между стереотипными образами и гомосексуальностью. Между нестереотипными образами и гомосексуальностью они никакой корреляции не заметили.

Затем это исследование было повторено, но карточки изменены так, что два нестереотипных образа (монстр в одном пятне и человекоживотное в другом) всегда появлялись вместе с характеристиками гомосексуальности — полная корреляция. Несмотря на это испытуемые все так же видели несуществующую корреляцию со стереотипными образами вдвое чаще, чем корреляцию с нестереотипными образами.

Нас как интуитивных ученых направляют наши схемы и теории. Мы видим соответствия, восприятие которых подготовлено нашими теориями, и не можем увидеть то, к чему не подготовлены теоретически.

Устойчивость стереотипов

Неудивительно, что неопытные студенты в только что описанном исследовании были введены в заблуждение своими стереотипами и увидели несуществующую связь данных. Но почему такое происходит с опытными клиницистами? Почему их ежедневный контакт с реальными данными не исправляет их ошибочное восприятие? И вообще, почему наши стереотипы не сдаются перед лицом не подтверждающих их данных?

Рис. 17.1. Стереотипы как соответствия. Чтобы определить, есть ли корреляция между сексуальной ориентацией и женоподобной мимикой, надо знать, меняется ли доля мужчин с женоподобными жестами в зависимости от их сексуальной ориентации. Для этого надо принять во внимание все 4 ячейки, так чтобы можно было подсчитать сумму в колонках. Невалидные стереотипы часто устойчивы потому, что мы обращаем внимание только на клетку А и пренебрегаем другими. На самом деле в этих гипотетических данных корреляция между указанными факторами отсутствует.

Некоторые из относящихся к этому вопросу факторов можно проиллюстрировать с помощью ковариационной задачи в виде таблицы 2x2, как показано на рис. 17.1. Здесь представлены некоторые гипотетические данные, касающиеся популярного стереотипа, аналогичного тому, который изучался в исследовании с пятнами Роршаха: представления, что мужчинам-гомосексуалистам свойственна женоподобная мимика. В таблице гипотетическая выборка поделена на 4 ячейки: 2 для сексуальной ориентации и 2 для мимики.

Рис. 17.1. Стереотипы как соответствия. Чтобы определить, есть ли корреляция между сексуальной ориентацией и женоподобной мимикой, надо знать, меняется ли доля мужчин с женоподобными жестами в зависимости от их сексуальной ориентации. Для этого надо принять во внимание все 4 ячейки, так чтобы можно было подсчитать сумму в колонках. Невалидные стереотипы часто устойчивы потому, что мы обращаем внимание только на клетку А и пренебрегаем другими. На самом деле в этих гипотетических данных корреляция между указанными факторами отсутствует.

Чтобы правильно оценить наличие корреляции между этими двумя факторами, надо выяснить, отличается ли доля мужчин-гомосексуалистов с женоподобными жестами (левая колонка) от доли гетеросексуальных мужчин с женоподобными жестами (правая колонка). Для этого надо сначала сложить две ячейки каждой колонки и посмотреть, сколько мужчин каждой ориентации есть в этой выборке. Сделав это, мы увидим, что женоподобная мимика проявляется у 10 из 100 мужчин-гомосексуалистов, что составляет 10%, и у 100 из 1000 гетеросексуальных мужчин, т. е. тоже 10%. Другими словами, в этих данных отсутствует корреляция между сексуальной ориентацией и женоподобной мимикой.

Важно отметить, что для оценки этой корреляции надо учесть все 4 ячейки таблицы. А теперь посмотрим, что бы сказала нам об этих данных наша интуиция, если бы мы встретились с ними в повседневной жизни — когда данные не разложены перед нами в удобной форме.

В нашем обществе мужчин с гомосексуальной ориентацией меньшинство, как и мужчин с женоподобной мимикой. Когда эти две черты проявляются одновременно (в ячейке А — мужчины-гомосексуалисты с женоподобными чертами), — это особенный случай. Отсюда можно сделать два вывода. Во-первых, исследование показало, что люди переоценивают то, насколько часто они встречают столь отличительное сочетание (Hamilton & Sherman, 1989; Hamilton & Gifford, 1976). Во-вторых, даже когда мы не переоцениваем эту вероятность, мы тем не менее чаще всего замечаем и запоминаем случаи, относящиеся к ячейке А, и упорно забываем про случаи, относящиеся к другим ячейкам этой таблицы.

Причина этого частично кроется в том, что у нас практически нет доступа к соответствующей информации. В частности, у нас практически нет возможности оценить наполняемость ячейки С, т. е. оценить число мужчин, являющихся гомосексуалистами, но не проявляющих женоподобной мимики. Ячейка В также является для многих логической ловушкой. Когда они видят мужчину с женоподобной мимикой, они всего лишь предполагают, что он может быть гомосексуалистом, но реальной информации о его сексуальной ориентации у них нет. Он может относиться и к ячейке А, и к ячейке В. Но из-за суждения по логическому кругу они безосновательно превращают неподтвердившиеся случаи своего стереотипа, относящиеся к ячейке В, в подтвердившиеся случаи, относящиеся к ячейке А. Заметьте, что именно сам стереотип ведет их по этой ошибочной логике — это еще один пример того, как схема или теория направляет обработку информации.

Но даже когда нам доступны данные о других ячейках помимо А, как правило, мы не испытываем необходимости обратиться к этой другой информации. Особенно трудно учесть — или понять, почему надо учесть, — ячейку D, т. е. встречаемость негомосексуалистов, у которых нет женоподобной мимики. В чем тут трудность?

Ранее в этой главе мы отмечали, что люди чаще замечают и запоминают живую информацию, чем неживую. Именно поэтому случаи, относящиеся к ячейке А, замечаются, запоминаются и переоцениваются; мужчины-гомосексуалисты с женоподобной мимикой выделяются и, значит, являются живой информацией. Напротив, существует мало менее живых — а значит, и менее замечаемых и хуже запоминаемых, — событий, которые не происходят. Этому как раз соответствует ячейка D — несобытиям. Негомосексуалист, у которого нет женоподобной мимики, психологически не является для нас событием. Релевантность несобытий в повседневной жизни трудно заметить или оценить.

Этой трудностью весьма хитроумно воспользовался Конан Дойль в рассказе о Шерлоке Холмсе, который называется «Серебряный». В нем знаменитого детектива просят раскрыть ночную кражу выигравшей скачки лошади из частного стойла. Холмс обращает внимание полицейского инспектора «на странное поведение собаки в ночь преступления». Озадаченный инспектор говорит: «Собаки? Но она никак себя не вела». На что Холмс отвечает: «Это-то и странно» (Конан Дойль А. Соч.: В 8 т. М.: Правда, 1966. Т. 2. С. 24). Затем Холмс верно заключает, что лошадь украл ее тренер: собака не лаяла и, следовательно, знала ночного гостя.

Неживость несобытий ведет также к тому, что средства новостей создают и укрепляют стереотипы. Когда убийство совершает гомосексуалист — особенно с сексуальными мотивами, — в содержании новостей фигурирует и факт убийства, и сексуальная ориентация; когда убийство совершает гетеросексуал — пусть даже по сексуальным мотивам, — его сексуальная ориентация не упоминается. Таким образом, события, относящиеся к ячейке А, широко оглашаются, подпитывая тем самым этот стереотип, а события ячейки В не считаются относящимися к сексуальной ориентации. И конечно же, события, относящиеся к ячейкам С и D — мужчины любой сексуальной ориентации, не совершившие убийств, — в новости не попадают. Они суть несобытия.

Самореализующиеся стереотипы

Схемы влияют не только на восприятие и процесс умозаключения, но и на поведение и социальные взаимодействия.

Этим также поддерживаются наши стереотипы. В частности, человек может так строить свое общение с теми, о ком у него имеется стереотипное представление, что это заставляет их отвечать его ожиданиям. Таким образом, стереотипы могут сами себя поддерживать и самореализовываться.

В одном исследовании, иллюстрирующем этот процесс, сначала было замечено, что когда собеседование при приеме на работу проводят белые, они ведут себя с афроамериканцами менее дружелюбно, чем с белыми кандидатами. Это давало основание предположить, что вследствие такого отношения афроамериканские кандидаты могут слабее проявлять себя на собеседовании. Чтобы проверить эту гипотезу, авторы исследования научили интервьюеров вести собеседование как в более дружественном, так и в менее дружественном стиле. В обоих случаях собеседование с кандидатами (они все были белыми) записывали на видеоленту. Просмотрев эти записи, арбитры дали значительно более низкие оценки тем кандидатам, собеседование с которыми велось в менее дружественном стиле (Word, Zanna & Cooper, 1974). Исследование, таким образом, подтвердило, что человек с предубеждением может так строить свое общение, что действительно вызывает у других поведение, оправдывающее его предубеждение.

Стереотипы могут оказаться само- оправдывающимися и в более негативном плане, непосредственно влияя на качество функционирования индивидуума. Сама по себе угроза того, что человека могут идентифицировать со стереотипом, может повысить его тревожность и тем самым способствовать менее успешному функционированию (Steele, 1997). Данный эффект был продемонстрирован по отношению к стереотипу, согласно которому афроамериканцы обладают меньшими интеллектуальными способностями, чем белые, а также стереотипу, согласно которому женщины менее способны к математике, чем мужчины. В одном исследовании способные студенты из элитного университета, как белые, так и чернокожие, выполняли тест, составленный из наиболее трудных заданий устного экзамена для выпускников. Когда испытуемым говорилось, что тест является просто лабораторным заданием на решение задач, не имеющих отношения к способностям, чернокожие студенты справлялись с тестом так же успешно, как и белые студенты. Однако когда испытуемым говорили, что их просят выполнить тест на интеллектуальные способности, чернокожие студенты справлялись с ним хуже, чем белые. Аналогичное исследование показало, что одной только просьбы указать свою расовую принадлежность в опроснике перед сдачей теста достаточно, чтобы результаты чернокожих участников оказались ниже, чем белых,—даже если тест описывался как не имеющий отношения к способностям (Steele & Aronson, 1995).

В исследовании, посвященном изучению стереотипа, касающегося способностей женщин к математике, студентам и студенткам второго курса колледжа, получающим высокие оценки по математике, был предложен очень сложный математический тест. Когда участникам до выполнения теста говорили, что мужчины и женщины справляются с ним одинаково хорошо, в целом женщины действительно выполняли тест столь же успешно, что и мужчины. Однако когда говорилось, что мужчины справляются с тестом лучше, чем женщины, женщины выполняли тест хуже мужчин (Spencer, Steele, Quinn, 1977).

Атрибуции

Установление причин и следствий — основа большинства наук. Так же и мы, как интуитивные ученые, чувствуем, что действительно понимаем некоторые случаи поведения людей, если знаем, почему так случилось и что было этому причиной. Предположим, например, что знаменитая спортсменка рекламирует по телевизору кашу для завтрака. Почему она это делает? Действительно ли ей нравится эта каша или ей просто нужны деньги? Или: вы жертвуете 5 долларов программе Планирования рождаемости. Почему? Вы альтруист? На вас надавили? Вам нужно послабление в налогах? Вы верите в то, что делает эта организация?

Во всех этих случаях возникает проблема атрибуции. Вы наблюдаете какое-то поведение — возможно, свое собственное — и должны решить, какой из многих возможных причин его следует приписать. Интуитивные умозаключения о причинах поведения теперь надолго стали центральной темой социальной психологии (Kelley, 1967; Heider, 1958).

Фундаментальная ошибка атрибуции

Как показывают два вышеприведенных примера, одна из основных задач атрибуции, с которой мы встречаемся каждый день, — это решить, отражает ли наблюдаемое поведение человека какую-либо его характерную черту (его склонности, личностные качества и т. п.) или же оно вызвано особенностью самой ситуации, в которой мы этого человека наблюдаем. Если мы решаем, что данное его поведение определяется в основном его особенностями (скажем, спортсменка действительно любит эту кашу), то такой вывод называется внутренней, или диспозитной, атрибуцией («диспозиция здесь означает склонности человека, его убеждения и личностные качества). Если же мы приходим к выводу, что за данное поведение человека ответственна ситуация (например, деньги, общественные нормы, угроза), то такое заключение называется внешней, или ситуативной, атрибуцией.

Фриц Хайдер, основавший теорию атрибуции, отмечал, что поведение людей настолько на нас действует, что мы принимаем его за чистую монету и мало учитываем сопутствующую ему ситуацию (Heider, 1958). Наблюдение Хайдера подтвердилось в ряде исследований. Мы недооцениваем ситуационные причины поведения и слишком поспешно делаем вывод о персональной диспозиции. Когда мы видим, как кто-то ведет себя агрессивно, мы слишком легко предполагаем, что перед нами агрессивная личность, и не помним, что соответствующая ситуация может вызвать агрессию у кого угодно. Можно сказать и то, что у нас есть схема причин и следствий поведения человека, в которой слишком много места отводится человеку и слишком мало — ситуации. Этот сдвиг в сторону диспозитной атрибуции в ущерб Ситуативной атрибуции Росс назвал фундаментальной ошибкой атрибуции (Ross, 1977).

В одном из первых исследований, где этот сдвиг был обнаружен, испытуемые читали речь участника диспута, выступавшего либо за, либо против кубинского лидера Фиделя Кастро. Испытуемым в явной форме сказали, что ведущий диспут указывал участнику, за какую сторону тот должен выступить; так что участник диспута выбора не имел. Несмотря на такую информированность, когда испытуемых просили оценить реальное отношение участника диспута к Кастро, они делали вывод, что его позиция была близка к той, которую он отстаивал в споре. Другими словами, испытуемые совершали диспозитную атрибуцию, несмотря на то что для объяснения поведения участника диспута было вполне достаточно давления ситуации (Jones & Harris, 1967). Это очень мощный эффект. Даже когда испытуемые могли сами назначать, какую сторону в споре отстаивать выступающему, они все равно считали, что он действительно придерживается такого мнения (Gilbert & Jones, 1986). Этот эффект возникает даже тогда, когда выступления участника диспута специально сделаны однообразными и он без всякого энтузиазма просто читает речь по бумажке монотонным голосом, безо всякой жестикуляции (Schneider & Miller, 1975).

Эксперимент, построенный по принципу викторины, иллюстрирует, что и участники, и наблюдатели в одинаковой ситуации совершают ту же самую фундаментальную ошибку атрибуции. Для игры в вопросы и ответы, относящиеся к общим знаниям, были набраны мужские и женские пары испытуемых. Одному члену пары, выбранному случайно, поручалось быть спрашивающим и задать 10 трудных вопросов_; на которые он сам знал ответ (например, «Какой самый большой ледник в мире?»). Другой член пары был отвечающим и пытался ответить на эти вопросы. Когда отвечающему не удавалось ответить, отвечал спрашивающий. При повторном исследовании за соревнованием следили также наблюдатели. По завершении игры и участников, и наблюдателей просили оценить уровень общих знаний спрашивающего и отвечающего относительно «среднего уровня студента». Важно заметить, что и участники, и наблюдатели знали, что роли спрашивающего и отвечающего назначались в случайном порядке.

Рис. 17.2. Фундаментальная ошибка атрибуции. Оценки спрашивающих и отвечающих после их участия в викторине. И отвечающий, и наблюдатели оценивают спрашивающего выше, несмотря на то что у него абсолютное ситуационное преимущество. И отвечающие, и наблюдатели придавали слишком большой вес диспозитным причинам и слишком малый — ситуационным (по: Ross, Amabile & Steinmetz, 1977).

Как видно из рис. 17.2, спрашивающие сочли и себя, и отвечающих имеющими примерно равный уровень общих знаний. Но отвечающие сочли, что у спрашивающих уровень выше, а у них самих ниже, чем у среднего студента. Результат игры они целиком приписали своему (и спрашивавшего) уровню знаний и вовсе не приняли во внимание подавляющее ситуационное преимущество спрашивающих, которые фактически решали, какие вопросы задавать, и не должны были задавать те, на которые они не знали ответа. Наблюдатели, хотя и сознавали, что спрашивающий может задать вопрос, на который ни отвечающий, ни они сами не знают ответа, оценили уровень знаний спрашивающих ещё выше. Другими словами, и отвечающие, и наблюдатели придавали слишком большой вес диспозитным причинам и слишком малый — ситуационным, т. е. совершали фундаментальную ошибку атрибуции (Ross, Amabile & Steinmetz, 1977).

Рис. 17.2. Фундаментальная ошибка атрибуции. Оценки спрашивающих и отвечающих после их участия в викторине. И отвечающий, и наблюдатели оценивают спрашивающего выше, несмотря на то что у него абсолютное ситуационное преимущество. И отвечающие, и наблюдатели придавали слишком большой вес диспозитным причинам и слишком малый — ситуационным (по: Ross, Amabile & Steinmetz, 1977).

Результаты этого исследования означают, кроме прочего, что люди, которые сами выбирают тему разговора, будут казаться более знающими, чем те, кто пассивно позволяет другим определять тему обсуждения, — даже если все осознают разницу в ролях. Отсюда, в свою очередь, следует один вывод относительно современных половых ролей. Исследование показало, что в ситуациях взаимодействия, где имеется смешанный половой состав, мужчины говорят больше женщин (Henley, Hamilton & Thorn, 1985); они чаще перебивают (West & Zimmerman, 1983) и чаще задают тему обсуждения.(Fishman, 1983). Исследование с викториной означает, что одним из следствий этих полоролевых схем является то, что в большинстве случаев разнополых взаимодействий женщины думают, что они знают меньше мужчин, причем свидетели со стороны обоих полов разделяют эту иллюзию. Мораль ясна: фундаментальная ошибка атрибуции может работать как на вас, так и против вас. Если вы хотите казаться знающим себе и другим, научитесь строить ситуацию так, чтобы вы могли контролировать выбор обсуждаемой темы. Будьте спрашивающим, а не отвечающим.

Самоатрибуции

В описанном выше эксперименте конкурсанты совершали фундаментальную ошибку атрибуции по отношению к собственному поведению. Один социальный психолог высказал предположение, что в целом мы оцениваем самих себя, используя те же самые процессы логического вывода и совершая те же ошибки, что и при оценке других. В частности, теория самовосприятия гласит, что индивидуумы узнают о своих установках, эмоциях и других внутренних состояниях отчасти на основании выводов, полученных при наблюдении за своим поведением и обстоятельствами, в которых это поведение имеет место. Таким образом, в той степени, в которой внутренние сигналы о своих состояниях являются слишком слабыми, неоднозначными или трудно поддающимися интерпретации, индивидуум ничем не отличается от постороннего наблюдателя, который полагается на внешние признаки, делая выводы о внутренних состояниях людей (Bern, 1972).

Это рассуждение можно рассмотреть на примере обычного замечания: «Я ем уже второй бутерброд; оказывается, я голоднее, чем думал». Здесь говорящий, исходя из самонаблюдения, решает, что поначалу он неверно оценил свое внутреннее состояние. Сходным образом, самонаблюдение: «Я весь день грызу ногти; видно, что-то меня беспокоит» основано на тех же внешних признаках, которые могли заставить вашего друга заметить: «Ты весь день грызешь ногти; видно, тебя что-то беспокоит».

​Более формальной и удивительной иллюстрацией теории восприятия себя является эксперимент с вызванным согласием, который первоначально проводился для проверки теории когнитивного диссонанса (Festinger, 1957), — мы обсудим ее ниже в разделе об установках. Студенты колледжа по одному участвовали в эксперименте, в котором выполняли скучные, повторяющиеся задания. По выполнении заданий некоторым испытуемым предлагали 1 доллар за то, чтобы они сказали следующему испытуемому , что задания были забавными и интересными. Другим испытуемым за то же самое предлагалось 20 долларов. Все испытуемые соглашались это сделать.

Рис. 17.3. Эксперимент по вызванному согласию. Небольшое побуждение к согласию сказать, что задания были интересными, заставило испытуемых заключить, что задания им действительно понравились; а большое побуждение — нет (по: Festinger & Carlsmith, 1959).

Позднее их спросили, насколько им понравились задания. Как показано на рис. 17.3, испытуемые, которым заплатили только 1 доллар, сказали, что на самом деле им задания понравились. Но те испытуемые, которым заплатили по 20 долларов, сочли их не более интересными, чем контрольные испытуемые, которые не общались со следующим испытуемым (Festinger & Carlsmith, 1959). Маленькое — не большое — побуждение к согласию с просьбой экспериментатора заставило испытуемых поверить в то, о чем их попросили сказать. Почему так произошло?

Рис. 17.3. Эксперимент по вызванному согласию. Небольшое побуждение к согласию сказать, что задания были интересными, заставило испытуемых заключить, что задания им действительно понравились; а большое побуждение — нет (по: Festinger & Carlsmith, 1959).

Подобно тому как мы пытаемся решить, действительно ли спортсменка любит кашу, которую она рекламирует по телевизору, или она говорит это просто за деньги, так же и теория восприятия себя полагает, что испытуемые в этом эксперименте наблюдали за своим собственным поведением (т. е. как они говорят другому испытуемому, что задания были интересными) и неявно спрашивали себя: «Почему я это делаю?» Эта теория предполагает далее, что они искали ответ подобно постороннему наблюдателю, пытаясь выбрать между диспозитной атрибуцией (он сделал это, потому что ему действительно понравились задания) и ситуационной атрибуцией (он сделал это за деньги). Если человеку заплатили всего 1 доллар, наблюдатель скорее выберет атрибуцию склонности: «Он не захотел бы говорить это всего за 1 доллар, поэтому ему, должно быть, действительно понравились задания». Но если человеку заплатили 20 долларов, наблюдатель скорее выберет ситуативную атрибуцию: «За 20 долларов это кто угодно сделает, поэтому на основе его утверждения я не могу судить о его отношении к заданиям». Если человек следует той же логике, что и этот гипотетический внешний наблюдатель, то испытуемый, которому заплатили 1 доллар, выберет для своего поведения диспозитную атрибуцию: «Я должен думать, что задания были интересными; иначе я бы так не сказал». Но испытуемый, которому заплатили 20 долларов, припишет свое поведение деньгам и тем самым выразит то же отношение к заданиям, что и контрольные испытуемые, которые ничего не говорили следующему испытуемому.

В результатах этого эксперимента есть один тонкий момент. Мы знаем, что все испытуемые согласились сказать следующему испытуемому, что задания были интересными, — даже те, которым заплатили всего 1 доллар. Поэтому когда испытуемые, которым заплатили всего 1 доллар, заключают, что они должны считать задания интересными, поскольку иначе они бы этого не сказали, они на самом деле не правы. Они должны были бы заключить, что говорят это следующему испытуемому потому, что им заплатили за это 1 доллар. Другими словами, испытуемые приписывают свое поведение личностной диспозиции, хотя должны были бы приписать его ситуации. Они совершают фундаментальную ошибку атрибуции.

Теоретизирование о себе

Теория восприятия себя рисует портрет двух Я в одном: Я-субъект и Я-психолог. Я-субъект действует, а Я-психолог пытается это поведение интерпретировать или объяснить, внося при этом те же искажения и делая те же ошибки, что и всякий интуитивный ученый. Аналогичная идея развивается Хилгардом в его неодиесоциативной (neodissociation) теории гипноза. Согласно этой теории, у человека в состоянии гипноза есть «скрытый наблюдатель» (см. главу 6) — мысленное образование, которое следит за всем происходящим во время гипноза, включая те события, восприятия которых испытуемый не осознает.

Исследования по нейропсихологии показывают, что идея наблюдающего Я и наблюдаемого Я, возможно, не просто метафора. В главе 2 мы говорили о пациентах, у которых два полушария мозга по медицинским показаниям были хирургически расщеплены. Поскольку речевая зона мозга расположена в левом полушарии, такие пациенты не могут словами описать зрительные стимулы, предъявленные правому мозговому полушарию. Последующие эксперименты показали, что существует «интерпретатор левого мозга», который пытается понять чувства и поведение, исходящие из других частей мозга (Gazzaniga, 1985).

В одном из экспериментов Газзаниги в левое полушарие пациента с расщепленным мозгом предъявлялось изображение куриной лапы, а изображение заснеженной сцены — в правое полушарие. При этих условиях левое полушарие не регистрирует заснеженную сцену. Затем пациенту показывали ряд картинок и просили выбрать те, которые ассоциируются с ранее предъявленными картинками. Верными ассоциациями считалась картинка с курицей для куриной лапы и изображение лопаты для заснеженной сцены. Пациент обе картинки выбрал верно, указав на лопату левой рукой (ее контролирует правое полушарие), а на курицу — правой. Когда его спросили, почему он выбрал эти картинки, он сказал: «Ну, это просто. К курице подходит куриная лапа, а лопата нужна, чтобы убирать загон для курицы». Интерпретатор в левом мозге, не знавший о заснеженной сцене, но видевший, как рука испытуемого выбрала изображение лопаты, создал правдоподобное объяснение этого поведения.

В другом эксперименте в правое полушарие пациента предъявили письменную команду «смейся». Пациент засмеялся, а когда его спросили, почему, сказал: «Ребята, вы приходите и тестируете нас каждый месяц. Ну что за способ зарабатывать на жизнь!» Когда в правое полушарие другого пациента высветили команду «иди», он встал и начал уходить, объяснив, что решил попить кока-колы.

Для понимания своих эмоций интерпретатор в левом мозге, похоже, также необходим. В одном эксперименте правому полушарию пациентки с расщепленным мозгом был показан фильм, в котором один человек бросал другого в огонь. Как и ожидалось, она не могла описать увиденное, но описала свои чувства как испуг и нервозность. Стоявшему в стороне коллеге она затем сказала: «Я знаю, что мне нравится доктор Газзанига, но как раз сейчас я его почему-то боюсь ». Лишенный информации об источнике эмоций, интерпретатор в левом мозге предложил правдоподобное объяснение своего эмоционального состояния. !

Вообще когда людей просят объяснить свои предпочтения, поведение или эмоциональное состояние, они склонны указывать причины, кажущиеся правдоподобными, даже когда эти причины не действуют, и пропускают действующие причины, кажущиеся менее правдоподобными (Nisbett & Wilson, 1977). Например, в нескольких исследованиях испытуемых просили ежедневно записывать свое настроение и факторы, которые могли на него повлиять (день недели, погода, продолжительность сна и т. д.). В конце каждого исследования испытуемых просили оценить, насколько каждый из факторов повлиял на их настроение. Оказалось, что их восприятие важности фактора практически не связано с тем, насколько этот фактор действительно коррелировал с их настроением. Действительно, испытуемые не лучше могли оценить связь своего настроения с погодой или днем недели, чем случайные люди, которых просто попросили сделать интуитивные правдоподобные оценки (Wilson, Laser & Stone, 1982).

Межкультурные различия в атрибуции

Большинство западных индустриальных обществ ориентированы на индивидуализм и ценят независимость и самоутверждение. Напротив, многие незападные культуры ориентированы на коллективизм и подчеркивают взаимозависимость между людьми в обществе. Это означает, что некоторые из обсуждаемых нами явлений атрибуции не универсальны и отражают индивидуалистическую ориентацию тех обществ, в которых проводилось большинство соответствующих исследований. Возможно, например, что именно индивидуалистическая ориентация, а не универсальная особенность обработки информации человеком, побуждает человека описывать других людей по их личностным качествам или приписывать причину действий особенностям самого человека, а не ситуации.

Чтобы проверить такую возможность, испытуемых из Японии (это общество с коллективистской ориентацией) и США просили неоднократно отвечать на вопрос «Кто я?». Японские испытуемые перечислили в 4 раза меньше психологических качеств (например, «Я — оптимист»), чем американские, но втрое больше социальных ролей и контекстов (например, «Я — член клуба драмы»). Любопытно, что когда назывался социальный контекст, японцы на самом деле чаще американцев использовали для описания себя психологические черты (например: «дома я иногда ленюсь» или «в школе я усердный»), указывая тем самым на зависимость своего поведения от ситуации (Cousins, 1989). Другие аналогичные исследования подтверждают, что жители Европы и Северной Америки значительно чаще азиатов говорят о себе в терминах личностных диспозиций (Trafimow, Triandis & Goto, 1991; Triandis, 1989).

В другом межкультурном исследовании пытались определить, чаще ли американцы предпочитают объяснять поведение личностными диспозициями, а не ситуацией, чем индийцы (Hindus). Каждого испытуемого попросили «описать что-то, что недавно сделал человек, которого вы хорошо знаете, и что вы считаете неправильным», а также «описать что-то, что недавно сделал человек, которого вы хорошо знаете, и что вы считаете полезным для кого-то еще». Затем испытуемых попросили объяснить причину каждого поведения.

Как и ожидалось, испытуемые американцы чаще индийцев основывали объяснения на диспозициях (например, «он довольно легкомыслен и неосмотрителен») и реже них ссылались на ситуацию (например: «было плохо видно, а другой велосипед ехал очень быстро»). Чтобы выяснить, не определяются ли эти различия просто теми видами поведения, которые выбрали представители каждой из культур, американских испытуемых попросили также объяснить поведение, упоминавшееся индийцами. Разницы не оказалось; они все равно с тем же соотношением предпочитали объяснять происшедшее личностными диспозициями, а не ситуацией (Miller, 1984).

На первый взгляд эти результаты вроде бы показывают, что люди из коллективистских азиатских культур реже совершают фундаментальную ошибку атрибуции, чем люди из Соединенных Штатов или других индивидуалистических культур. Но может быть и так, что в коллективистских культурах ситуационные факторы действительно сильнее определяют поведение. Именно это положение является основным у тех ученых, которые сопоставляют индивидуалистические и коллективистские культуры. Эти объяснения, однако, не являются взаимоисключающими. Возможно, в коллективистских культурах ситуация сильнее определяет поведение и, следовательно, ее влияние когнитивно более приемлемо для объяснения поведения (Ross & Nisbett, 1991). В коллективистских культурах чаще, чем в индивидуалистических, люди описывают и объясняют поведение в терминах социальных ролей и ситуаций, а не в терминах личностных качеств или диспозиций.

Установки

Установки — это симпатии и антипатии, т. е. благосклонные или неблагосклонные реакции и оценки, относящиеся к предметам, людям, ситуациям и другим аспектам окружения, включая абстрактные и социально-политические идеи. Мы часто выражаем свои установки, высказывая их в виде мнений: «Мне нравятся апельсины» или «Терпеть не могу республиканцев». Но хотя в установках и выражаются чувства, они часто связаны с когнитивными явлениями, особенно с убеждениями относительно объектов установки («В апельсинах много витаминов»; «У республиканцев нет сочувствия к бедным»). Кроме того, установки иногда связаны с действиями, которые мы предпринимаем в отношении их объектов («Я ем апельсины каждое утро»; «Я никогда не голосую за республиканцев»). См.→