Заботы о себе и самосохранение по У. Джеймсу

Под это понятие подходит значительный класс наших основных инстинктивных побужде­ний. Сюда относится телесное, социальное и духовное самосо­хранение.

Заботы о физической личности. Все целесообразно-реф­лекторные действия и движения питания и защиты составляют акты телесного самосохранения. Подобным же образом страх и гнев вызывают целесообразное движение. Если под заботами о себе мы условимся разуметь предвидение будущего в отличие от самосохранения в настоящем, то мы можем отнести гнев и страх к инстинктам, побуждающим нас охотиться, искать про­питание, строить жилища, делать полезные орудия и заботиться о своем организме. Впрочем, последние инстинкты в связи с чувством любви, родительской привязанности, любознательнос­ти и соревнования распространяются не только на развитие нашей телесной личности, но и на все наше материальное "я" в самом широком смысле слова.

Наши заботы о социальной личности выражаются непо­средственно в чувстве любви и дружбы, в желании обращать на себя внимание и вызывать в других изумление, в чувстве рев­ности, стремлении к соперничеству, жажде славы, влияния и власти; косвенным образом они проявляются во всех побужде­ниях к материальным заботам о себе, поскольку последние мо­гут служить средством к осуществлению общественных целей. Легко видеть, что непосредственные побуждения заботиться о своей социальной личности сводятся к простым инстинктам. В стремлении обращать на себя внимание других характерно то, что его интенсивность нисколько не зависит от ценности достойных внимания заслуг данного лица, ценности, которая была бы выражена в сколько-нибудь осязательной или разумной форме.

Мы из сил выбиваемся, чтобы получить приглашение в дом, где бывает большое общество, чтобы при упоминании о каком-нибудь из виденных нами гостей иметь возможность сказать: "А я его хорошо знаю!" - и раскланиваться на улице чуть не с половиною встречных. Конечно, нам всего приятнее иметь дру­зей, выдающихся по рангу или достоинствам, и вызывать в дру­гих восторженное поклонение. Теккерей в одном из романов просит читателей сознаться откровенно, не доставит ли каждо­му из них особенного удовольствия прогулка по улице Pall Mall с двумя герцогами под ручку. Но, не имея герцогов в кругу своих знакомых и не слыша гула завистливых голосов, мы не упускаем и менее значительных случаев обратить на себя внимание. Есть страстные любители предавать свое имя глас­ности в газетах - им все равно, в какую газетную рубрику попа­дет их имя, в разряд ли прибывших и выбывших, частных объяв­лений, интервью или городских сплетен; за недостатком лучше­го они не прочь попасть даже в хронику скандалов. Патологи­ческим примером крайнего стремления к печатной гласности может служить Гито, убийца президента Гарфильда. Умствен­ный горизонт Гито не выходил из газетной сферы. В пред­смертной молитве этого несчастного одним из искреннейших выражений было следующее: "Здешняя газетная пресса в отве­те пред Тобой, Господи".

Не только люди, но местность и предметы, хорошо знакомые мне, в известном метафорическом смысле, расширяют мое соци­альное "я". "Ga me connait" (оно меня знает), - говорил один французский работник, указывая на инструмент, которым вла­дел в совершенстве. Лица, мнением которых мы вовсе не доро­жим, являются в то же время индивидами, вниманием которых мы не брезгуем. Не один великий человек, не одна женщина, разборчивая во всех отношениях, с трудом отвергнут внимание ничтожного франта, личность которого они презирают от чис­того сердца.

В рубрику "Попечение о духовной личности" следует отнести всю совокупность стремлении к духовному прогрессу - умственному, нравственному и духовному в узком смысле сло­ва. Впрочем, необходимо допустить, что так называемые заботы о своей духовной личности представляют в этом более узком смысле слова лишь заботу о материальной и социальной лич­ности в загробной жизни. В стремлении магометанина попасть в рай или в желании христианина избегнуть мук ада матери­альность желаемых благ сама собой очевидна. С более поло­жительной и утонченной точки зрения на будущую жизнь мно­гие из ее благ (сообщество с усопшими родными и святыми и соприсутствие Божества) суть лишь социальные блага наивыс­шего порядка. Только стремление к искуплению внутренней (греховной) природы души, к достижению ее безгрешной чис­тоты в этой или будущей жизни могут считаться заботами о духовной нашей личности в ее чистейшем виде.

Наш широкий внешний обзор фактов, наблюдаемых и жиз­ни личности, был бы неполон, если бы мы не выяснили вопроса о соперничестве и столкновениях между отдельными ее сторона­ми. Физическая природа ограничивает наш выбор одними из многочисленных представляющихся нам и желаемых нами благ, тот же факт наблюдается и в данной области явлений. Если бы только было возможно, то уж, конечно, никто из нас не отказал­ся бы быть сразу красивым, здоровым, прекрасно одетым чело­веком, великим силачом, богачом, имеющим миллионный годо­вой доход, остряком, бонвиваном, покорителем дамских сердец и в то же время философом, филантропом, государственным дея­телем, военачальником, исследователем Африки, модным поэтом и святым человеком. Но это решительно невозможно. Деятель­ность миллионера не мирится с идеалом святого; филантроп и бонвиван - понятия несовместимые; душа философа не ужива­ется с душой сердцееда в одной телесной оболочке.

Внешним образом такие различные характеры как будто и в самом деле совместимы в одном человеке. Но стоит действи­тельно развить одно из свойств характера, чтобы оно тотчас заглушило другие. Человек должен тщательно рассмотреть различные стороны своей личности, чтобы искать спасения в развитии глубочайшей, сильнейшей стороны своего "я". Все другие стороны нашего "я" призрачны, только одна из них име­ет реальное основание в нашем характере, и потому ее развитие обеспечено. Неудачи в развитии этой стороны характера суть действительные неудачи, вызывающие стыд, а успех - настоящий успех, приносящий нам истинную радость. Этот факт мо­жет служить прекрасным примером умственных усилий выбо­ра, на которые я выше настойчиво указывал. Прежде чем осу­ществить выбор, наша мысль колеблется между несколькими различными вещами; в данном случае она выбирает одну из многочисленных сторон нашей личности или нашего характера, после чего мы не чувствуем стыда, потерпев неудачу в чем-ни­будь, не имеющем отношения к тому свойству нашего характера, которое остановило исключительно на себе наше внимание.

Отсюда понятен парадоксальный рассказ о человеке, при­стыженном до смерти тем, что он оказался не первым, а вторым в мире боксером или гребцом. Что он может побороть любого человека в мире, кроме одного, - это для него ничего не значит: пока он не одолеет первого в состязании, ничто не принимается им в расчет. Он в собственных глазах как бы не существует. Тщедушный человек, которого всякий может побить, не огорча­ется из-за своей физической немощи, ибо он давно оставил вся­кие попытки к развитию этой стороны личности. Без попыток не может быть неудачи, без неудачи не может быть позора. Таким образом, наше довольство собой в жизни обусловлено всецело тем, к какому делу мы себя предназначим. Самоуваже­ние определяется отношением наших действительных способ­ностей к потенциальным, предполагаемым - дробью, в которой числитель выражает наш действительный успех, а знаменатель наши притязания:

~C~Самоуважение = Успех / Притязания

При увеличении числителя или уменьшении знаменателя дробь будет возрастать. Отказ от притязаний дает нам такое же желанное облегчение, как и осуществление их на деле, и отказываться от притязания будут всегда в том случае, когда разочарования беспрестанны, а борьбе не предвидится исхода. Самый яркий из возможных примеров этого дает история еван­гельской теологии, где мы находим убеждение в греховности, отчаяние в собственных силах и потерю надежды на возмож­ность спастись одними добрыми делами. Но подобные же при­меры можно встретить и в жизни на каждом шагу. Человек, понявший, что его ничтожество в какой-то области не оставляет для других никаких сомнений, чувствует странное сердечное облегчение. Неумолимое "нет", полный, решительный отказ влюбленному человеку как будто умеряют его горечь при мыс­ли о потере любимой особы. Многие жители Бостона, crede experto (верь тому, кто испытал) (боюсь, что то же можно ска­зать и о жителях других городов), могли бы с легким сердцем отказаться от своего музыкального "я", чтобы иметь возмож­ность без стыда смешивать набор звуков с симфонией. Как приятно бывает иногда отказаться от притязаний казаться мо­лодым и стройным! "Слава Богу, - говорим мы в таких случа­ях, - эти иллюзии миновали!" Всякое расширение нашего "я" составляет лишнее бремя и лишнее притязание. Про некоего господина, который в последнюю американскую войну потерял все свое состояние до последнего цента, рассказывают: сделав­шись нищим, он буквально валялся в грязи, но уверял, что ни­когда еще не чувствовал себя более счастливым и свободным.

Наше самочувствие, повторяю, зависит от нас самих. "При­равняй свои притязания к нулю, - говорит Карлейль, — и целый мир будет у ног твоих. Справедливо писал мудрейший человек нашего времени, что жизнь начинается только с момента отре­чения".

Ни угрозы, ни увещания не могут воздействовать на челове­ка, если они не затрагивают одной из возможных в будущем или настоящих сторон его личности. Вообще говоря, только воздействием на эту личность мы можем завладеть чужой во­лей. Поэтому важнейшая забота монархов, дипломатов и вооб­ще всех стремящихся к власти и влиянию заключается в том, чтобы найти у их "жертвы" сильнейший принцип самоуваже­ния и сделать воздействие на него своей конечной целью. Но если человек отказался от того, что зависит от воли другого, и перестал смотреть на все это как на части своей личности, то мы становимся почти совершенно бессильны влиять на него. Сто­ическое правило счастья заключалось в том, чтобы заранее счи­тать себя лишенными всего того, что зависит не от нашей воли, — тогда удары судьбы станут нечувствительными. Эпиктет сове­тует нам сделать нашу личность неуязвимой, суживая ее содер­жание и в то же время, укрепляя ее устойчивость: "Я должен умереть - хорошо, но должен ли я умирать, непременно жалу­ясь на свою судьбу? Я буду открыто говорить правду, и, если тиран скажет: "За твои речи ты достоин смерти", - я отвечу ему: "Говорил ли я тебе когда-нибудь, что я бессмертен? Ты будешь делать свое дело, а я - свое: твое дело - казнить, а мое - умирать бесстрашно; твое дело - изгонять, а мое - бестрепетно удаляться. Как мы поступаем, когда отправляемся в морское путешествие? Мы выбираем кормчего и матросов, назначаем время отъезда. На дороге нас застигает буря. В чем же должны в таком случае состоять наши заботы? Наша роль уже выпол­нена. Дальнейшие обязанности лежат на кормчем. Но корабль тонет. Что нам делать? Только одно, что возможно, — бесстраш­но ждать гибели, без крика, без ропота на Бога, хорошо зная, что всякий, кто родился, должен когда-нибудь и умереть".

В свое время, в своем месте эта стоическая точка зрения могла быть достаточно полезной и героической, но надо при­знаться, что она возможна только при постоянной наклонности души к развитию узких и несимпатичных черт характера. Сто­ик действует путем самоограничения. Если я стоик, то блага, какие я мог бы себе присвоить, перестают быть моими благами, и во мне является наклонность вообще отрицать за ними значе­ние каких бы то ни было благ. Этот способ оказывать поддерж­ку своему "я" путем отречения, отказ от благ весьма обычен среди лиц, которых в других отношениях никак нельзя назвать стоиками. Все узкие люди ограничивают свою личность, отде­ляют от нее все то, чем они прочно не владеют. Они смотрят с холодным пренебрежением (если не с настоящей ненавистью) на людей непохожих на них или не поддающихся их влиянию, хотя бы эти люди обладали великими достоинствами. "Кто не за меня, тот для меня не существует, т. е. насколько от меня зависит, я стараюсь действовать так, как будто он для меня вовсе не существовал", таким путем строгость и определенность границ личности могут вознаградить за скудость ее содержания.

Экспансивные люди действуют наоборот: путем расшире­ния своей личности и приобщения к ней других. Границы их личности часто бывают довольно неопределенны, но зато богат­ство ее содержания с избытком вознаграждает их за это. Nihil hunnanum a me alienum puto (ничто человеческое мне не чуж­до). "Пусть презирают мою скромную личность, пусть обраща­ются со мною, как с собакой; пока есть душа в моем теле, я не буду их отвергать. Они - такие же реальности, как и я. Все, что в них есть действительно хорошего, пусть будет достоянием моей личности". Великодушие этих экспансивных натур иног­да бывает поистине трогательно. Такие лица способны испыты­вать своеобразное тонкое чувство восхищения при мысли, что, несмотря на болезнь, непривлекательную внешность, плохие условия жизни, несмотря на общее к ним пренебрежение, они все-таки составляют неотделимую часть мира бодрых людей, имеют товарищескую долю в силе ломовых лошадей, в счастье юности, в мудрости мудрых и не лишены некоторой доли в пользовании богатствами Вандербильдтов и даже самих Гоген-цоллернов.

Таким образом, то суживаясь, то расширяясь, наше эмпири­ческое "я" пытается утвердиться во внешнем мире. Тот, кто может воскликнуть вместе с Марком Аврелием: "О, Вселенная! Все, что ты желаешь, то и я желаю!", имеет личность, из которой удалено до последней черты все, ограничивающее, суживающее ее содержание - содержание такой личности всеобъемлюще.