Типы российских дворянок начала xx в. по отношению к собственной фертильности и материнству

Либерализация и модернизация России, зарождавшиеся изменения социальных ролей дворянской женщины в обществе, значительные перемены в традиционном семейном укладе дворянских семей, процесс женской эмансипации не могли не отразиться на представлениях молодых дворянок о собственной фертильности и матримониальных функциях. Пестроту материнских портретов индустриальной России стали замечать дореволюционные писатели, врачи, общественные деятели — Л. Н. Толстой, Е. С. Дрентельн, Е. И. Конради [44, с. 391—392; 13, с. 186; 20, с. 14—16]. Современные исследователи, рассматривая женщин индустриальной России, обходят стороной неоднозначные типы русских матерей. В то же время материнство становилось той сферой, через призму которой женщины реализовывали собственные представления о гендерной идентичности, отрицая или всецело принимая потенциальные материнские роли. Амбивалентное отношение женщин доиндустриальной России к собственной фертильности заметила классик отечественной гендерной истории Н. Л. Пушкарёва, выделив два типа матерей: дворянок, для которых материнство становилось содержанием всей жизни, и женщин, пренебрегающих материнскими ролями [31, с. 246]. Однако в пореформенной России типажи матерей отличались существенным разнообразием. В связи с этим цель настоящего исследования состоит в ранжировании российских дворянок начала XX в. по отношению к репродуктивным функциям и материнским ролям. Это позволит глубже понять те изменения, которые происходили в среде российских женщин и в гендерной системе (Г. Рубин) в целом. Я исхожу из тех убеждений, что в данную эпоху происходило рождение материнства в современном его понимании; формировался тип женщин, представительницам которого впервые за всю женскую историю удавалось совместить две противоборствующие сферы своего бытия — частную и публичную, что выразилось в появлении «универсальных матерей» (термин автора). Кроме этого, меня интересует, каким образом в эпоху нигилизма, феминизма, модернизма и декадентства мужчинам удалось вновь «возвратить» часть женщин в лоно семьи, ограничив сферу их деятельности супружеством и материнством.

Основываясь на ego-документах, биографических сведениях дворянок пореформенной России [37], на существовавших литературных женских образах, а также описанных педагогами, врачами типажах современниц, можно выделить четыре основных типа женщин по отношению к материнским ролям. Их взгляды на предмет материнства могли быть диаметрально противоположными: от полного его отрицания до восприятия как своего «святого долга».

«Новые женщины»

К первому типу дворянок можно отнести тех, для кого материнские роли отошли на второй план. Эти, преимущественно юные, дворянки либо полностью отказывались от замужества и материнства, либо прибегали к отсроченному материнству. «Новые женщины» [49, 51] эпохи, пренебрегавшие всем нарочито женским, собственную фертильность не рассматривали в качестве единственного достоинства. Материнству они противопоставили личностное, как им казалось, самосовершенствование (получение научного образования, освоение профессиональных специальностей, общественную и революционную деятельность). Согласно подходу социального конструирования гендера, нет исключительно женских или мужских ролей, общество создает соответствующие запросы и стереотипы в отношении «мужского» и «женского» поведения. Пореформенная Россия впервые за всю женскую историю предоставила женщинам реальные возможности выбора направлений самореализации. Современные исследователи убеждены в абсолютной корреляции между высоким уровнем образования женщины, ее активной публичной деятельностью и уменьшением числа деторождений в ее жизни (Б. М. Бим-Бад) [4, с. 13]. И. С. Кон указывал на существование трех важнейших зависимостей в жизни женщины, во многом определяющих ее жизнь: биологической, социальной и психологической [19, с. 43]. «Новые женщины» разрушали традиционную зависимость от физиологических функций, связанных с продолжением рода (беременность, рождение детей), а также зависимость от последующей связи с детьми в период лактации, кормления грудью (социальная зависимость) ради освоения новых сфер деятельности.

Впервые молодое поколение «шестидесятниц» стало практиковать отказ от материнства. Их социальное поведение являлось формой девиации по отношению к традиционному жизненному сценарию, предписанному благовоспитанным девушкам. Увлеченные идеями Ж. Санд, под впечатлением романа Н. Чернышевского «Что делать?», они защищали примат свободы в личной жизни женщины. В русской литературе настойчиво изображался новый, свободолюбивый и независимый тип женщины («Некуда» Н. С. Лескова, «Синий чулок» М. П. Чехова, «Обрыв» И. А. Гончарова, «Взбаламученное море» Ф. Писемского, «Трудное время» В. А. Слепцова, «Пансионерка» Н. Д. Хвощинской). Даже в работах медицинского характера нередко встречался призыв восстать против положения «безвольной рожающей машины» [46, с. 179].

Либерально настроенные феминистки Н. В. Стасова, А. П. Философова, М. В. Трубникова считали правильным посвятить себя личному совершенствованию, борьбе за женские права вместо служения семье и детям. Из трех активисток женского движения только у одной (А. П. Философовой) был ребенок. Е. П. Майкова (жена брата поэта А. Н. Майкова) в 1860-е гг. без особых угрызений совести оставила троих детей и мужа, сбежав с заурядным студентом. От вновь рожденного ребенка Екатерина Павловна поспешила освободить себя [8]. Напрочь отвергая собственное материнство, она увлекалась написанием детских рассказов. Сходна судьба Е. С. Гаршиной (матери будущего писателя М. Гаршина), которая оставила семью ради свободной жизни с учителем. В этом проявлялась двойственность морали «новых женщин». Они могли оберегать и защищать чужих детей, в то время как их собственные были брошены на произвол судьбы.

Апологетами нового типа женщин, отказавшихся от естественных ролей матери и супруги, были активные участницы народнического и революционного движения, во многом нигилистки по взглядам В. Н. Фигнер, В. И. Засулич, Л. Перовская, Е. К. Брешко-Брешковская. Первые три женщины никогда не состояли в браке и не имели детей. В их воспоминаниях вопросы, связанные с собственной фертильностью, полностью отсутствуют. Е. К. Брешковская, выйдя замуж совсем юной, родила ребенка, однако оставила его в грудном возрасте, занявшись революционной деятельностью [15, с. 213]. Следует отметить, что в это время на Западе стали появляться идеи «сознательного материнства», которые русские «шестидесятницы» не разделяли, считая их враждебными женской свободе и равноправию. Современные отечественные исследователи Н. Л. Пушкарёва, И. И. Юкина, С. Е. Айвазова подчеркивают, что материнская тематика не была актуальна в российском феминистском дискурсе [56, р. 219; 34; 50, с. 321; 3]. Об этом же пишут зарубежные ученые — А. Линденмайер, Р. Стайте, Л. Энгельштейн [55, 40, 48]. Для многих представительниц либерального феминизма начала XX в. материнские роли также отошли на второй план. Эпоха модерна культивировала новый тип благородной женщины, который предполагал, по словам Н. Л. Пушкарёвой, отказ от «традиционных женских радостей: детей, семьи, семейно-домашней повседневности» [36, с. 10]. Известная участница женского движения, член партии кадетов А. В. Тыркова-Вильямс, несмотря на то что являлась матерью двух детей, в многочисленных автодокументальных сочинениях практически никогда не упоминала об их рождении и воспитании [27]. О. А. Шапир, А. Н. Шабанова также не рассматривали свою фертильность в качестве важного телесного опыта.

На страницах женских дневников фиксировались новые предпочтения дворянок. Об этом писала активная участница женского движения либерального толка Н. В. Стасова: «Для меня исчезло очарование семьи, своей собственной, я почувствовала любовь ко всемирной семье; это стало моим идеалом, я с ним и умру!» [41, с. 387]. Ее родственница дворянка Е. Д. Стасова, известная большевичка, считала семью темницей, вырвавшись из которой можно заняться настоящим делом [42, с. 16]. А. М. Коллонтай после рождения сына оставалась верной женой и матерью в течение четырех лет, затем покинула семью, влившись в революционную борьбу. Для нее любовь к собственному ребенку представлялась формой эгоизма [18, с. 111]. Для многих активисток социально- политического движения, нигилисток по своим убеждениям, материнство становилось помехой на пути собственного социального служения. Отвечая на вопрос половой переписи, проводившейся в Томском университете, о пользовании противозачаточными средствами, студент-революционер заметил, что «беременность удаляет женщину от политической и духовной жизни, лишает ее возможности быть членом общества» [48, с. 355]. Данная мысль была типична для молодых представителей революционного класса.

Однако далеко не всем дворянкам удавалось сделать свободный выбор. Судя по дневниковым записям, среди дворянок-матерей было немало тех, кто вынужденно отказался от своих претензий на активную общественную деятельность, жертвуя собственными амбициями в пользу размеренной семейной жизни [45, с. 33; 43, с. 123; 38, л. 27; 29, ф. 375, карт. 2, д. 1; 14, с. 322]. Осознавая свою неполноценность вне брака, выйдя замуж, они прощались с девичьими грезами, полностью растворяясь в домашних делах. В то же время брак, дети не приносили желаемого результата, следствием чего становились бесконечные душевные терзания, чувство безысходности и бессмысленности жизни. Анонимный автор статьи, опубликованной в журнале «Союз женщин», называла таких женщин «женщинами предрассветной поры» [1].

Кроме субъективных источников, о новых предпочтениях женщин свидетельствовали и вполне объективные статистические материалы. Советский исследователь А. Г. Вишневский заметил, что на протяжении пореформенного пятидесятилетия происходили наибольшие изменения в матримониальном поведении населения. Анализируя статистические данные, он констатировал тенденцию сокращения возраста вступления в первый брак, увеличение доли женщин, остающихся незамужними. По мнению исследователя, это свидетельствовало в пользу роста «независимости, самостоятельности, гражданского самосознания русской женщины» [7, с. 119; 33, с. 76]. Эмансипация женского населения особенно быстро проходила в крупных городах. В. Михневич отмечал «антисемейный» характер Петербурга 1880-х гг., в котором все больше молодых людей предпочитали браку, семье свободный образ жизни. Этот город он считал раем для юных феминисток [25, с. 396].

Идеология эмансипации дворянской женщины, вышедшая далеко за рамки столичного общества, рассматривала материнство как явление, ограничивающее публичное самовыражение дворянки, депривирующей иные жизненные сценарии[1]. В данном случае уместно привести слова известного отечественного ученого Б. М. Бим-Бада, который отмечал, что «женщина, выступающая в роли живой машины для рождения детей, практически не имеет шансов на социальное освобождение, ей крайне трудно получить хорошее образование и практически невозможно построить успешную профессиональную карьеру» [4, с. 71]. В то же время в России наблюдался противоположный процесс, связанный с дворянской фертильностью, — переход от «безразличного» к «сознательному» материнству.

«Сознательные матери»

Атодокументалистика свидетельствует о появлении особого типа дворянок, для которых материнство было не просто желанным событием — они прилагали немало усилий для подготовки к роли матери. В дворянской среде происходил процесс перехода от «безразличного» [34, с. 35] к «осознанному материнству», наполненному гаммой эмоциональных переживаний. Для женщин данной категории материнство представлялось формой полезности обществу, тем самым их гендерная идентичность реализовывалась исключительно в браке, основанном на взаимной любви и «осознанном материнстве».

Существовали объективные причины, объясняющие возникновение нового отношения к материнству. Французская исследовательница Е. Бадинтер, изучая материнство в Западной Европе XVII—XX вв. как исторический феномен, пришла к выводу: в начале XIX в. в Европе стал формироваться новый запрос общества на материнство, культивирующий «сладость материнской любви» и «материнской ответственности» (laresponsabilidadmaternal) [52, р. 117, 121, 272]. Проявление этого феномена в индустриальную эпоху Е. Бадинтер связывала с богатыми слоями общества, для которых материнство было особым веянием моды. (Об общественном детерминизме женских ролей и материнства писали А. Рич, Н. Чодороу) [35, 58, 53]. В России возникновение «осознанного материнства» в дворянской среде происходило на полвека позже. Благородство образа матери культивировали на страницах печатных изданий врачи, литераторы, государственные деятели, философы, журналисты, педагоги. Л. Н. Толстой в литературных и публицистических работах настойчиво доказывал святость материнского долга, видя в материнстве не только биологическую функцию, но и проявление гражданского долга каждой женщины. Даже среди феминисток появлялись защитницы «сознательного материнства» (Е. И. Конради). Можно представить, какое впечатление на аристократок производил тот факт, что вопросы, казалось бы, исключительно женского естества, интимные по своей сущности, долгое время табуированные, теперь стали предметом для общественных дискуссий, в центре которых стояли мужчины. Авторитет опытных врачей, классиков русской литературы не мог не сказаться на популяризации типа новой, «сознательной матери».

Каков же портрет «новых матерей» в индустриальной России? Очевидно, что далеко не сразу и не все дворянки, привыкшие к активной светской жизни, восприняли «на ура» идею «сознательного материнства». Учитывая тот факт, что эта концепция зародилась на Западе в конце XVIII в., ее первым адептом следует назвать верхушку дворянского общества. К этой плеяде женщин относились, например, императрица Мария Федоровна, императрица Александра Федоровна, П. С. Уварова, А. Г. Достоевская, С. А. Толстая. Читая женские дневники, личную переписку, убеждаешься, что идея «сознательного материнства» проникла глубоко в повседневную жизнь рядовых провинциальных дворянок 1880—1890-х гг. Общественный запрос сделал «осознанное материнство» и отцовство модными символами супружеских отношений. «Новые идейные супруги» [6] с особым трепетом относились к предстоящей беременности и родам: обстоятельно готовились к акту зачатия, с особой тщательностью соблюдали все предписания врачей, фиксировали состояние здоровья, характер развития своих младенцев в специальных дневниках [10, л. 1—3; 30]. Для женщин это событие становилось не одним из череды многих, а уникальным, требующим физического, эмоционального, интеллектуального сосредоточения.

Удивительным в истории женщин высшего сословия явилось то, что в век эмансипационного движения, борьбы женщин за свои права, возросших запросов на новые формы гендерной идентичности существенно изменялось отношение дворянок к материнству — от безразличного к осознанному. В европейской историографии присутствует точка зрения, согласно которой «капиталистическая промышленная экономика» XIX в. принесла «идеологию обособленных сфер», погрузившую женщин в мир домашних дел (Л. Абрамс) [2, с. 12]. В пореформенной России мир дворянской повседневности разделился на женский, связанный с материнством, домашним бытом, и мужской, подразумевающий чиновничью службу, земскую и общественную деятельность.

Однако применительно к российским дворянкам этому явлению можно найти психологическое объяснение. Общеизвестной тенденцией в развитии брачных союзов в высших слоях общества был уход от брака по расчету к браку по любви. Эмансипация любви в супружеской жизни не могла не повлиять на отношение женщин к материнству и детям. Выдающийся французский психоаналитик, философ, лингвист, мать троих детей Ю. Кристева обосновала категорию «материнской страсти» [22, 21], которая является сублимацией женской сексуальности. С этой позиции в пореформенной России происходило рождение материнства в современном его понимании. В коллективном сознании российского общества созрели предпосылки для превращения аристократки-любовницы в женщину-мать, не лишенную сексуальности. Провинциальная дворянка 3. Арапова после рождения дочери, в частности, писала: «То, чего я ждала с таким трепетом, с такой радостью — совершилось. У меня родилась дочь, маленькое, бесконечно дорогое олицетворение моего Арапки. Да, она на него удивительно похожа. Это меня не удивляет, так как я знала, что иначе и быть не может — слишком страстно я этого хотела и желала этого до безумия, я знала, что природа так и совершит это» [29, ф. 12, карт. 1, д. 1, л. 5].

«Универсальные матери»

В ответ на тезис мужчин о том, что беременность, кормление, воспитание детей отнимает у женщины чрезвычайно много сил, следствием чего является ее неспособность реализоваться в иных сферах деятельности, феминистки предложили идею реальности совмещения материнства с профессиональной активностью. Женщинам данного типа ввиду различных причин удавалось благополучно осваивать несколько социальных ролей: матери, супруги, общественной деятельницы или профессионального работника. Появление такого типа дворянок было продиктовано набором некоторых предпосылок и условий. С одной стороны, высокий уровень образования, возросшие потребности в определении собственной идентичности открывали женщинам различные поприща для деятельности. Кроме того, средний достаток семьи, вопреки канонам традиционного общества, заставлял замужних женщин финансово помогать семье. С другой стороны, эмоциональная привязанность к мужу, любовь к немногочисленным детям превращали их в заботливых хозяек и матерей. Они представляли новый тип женщины индустриального общества, которая пыталась отыскать оптимальное равновесие между частной жизнью и потенциальной социальной деятельностью. В связи с этим вместо отрицания материнства они отстаивали идеи отсроченного материнства, рационализации деторождения (ограничение количества детей, повышение брачного возраста, применение средств контрацепции и даже легализация абортов), активного привлечения мужчин к уходу за детьми, освоения общественных форм (детские сады) воспитания детей.

Одной из первых женщин, которая в своих работах и на собственном примере (воспитывала шестерых детей и вела активную социальную деятельность) отстаивала идеи гармоничного совмещения частного и публичного в жизни женщин была А. С. Симонович [39, с. 389; 24, с. 24; 12, с. 67]. М. К. Цебрикова в 1870 г. высказала мысль о том, что дворянки-матери вполне могли бы самостоятельно кормить грудью и заниматься профессиональным трудом [47]. Их идеи были оригинальны для российского эмансипационного дискурса 1870 г. Многие сторонницы женского движения стали говорить об этом спустя 30 лет. Основываясь на личном опыте, Е. И. Конради была убеждена, что современная мать из высших классов, при желании и соответствующем подходе, может успеть все: заниматься профессиональным трудом (она имела в виду интеллектуальный труд), кормить грудью ребенка, принимать активное участие в его воспитании и поддерживать домашнее хозяйство [20, с. 352]. Графиня П. С. Уварова успешно сочетала материнство, замужество и активную, вначале совместно с мужем, а затем самостоятельную, археологическую деятельность. С. В. Ковалевской занятия научной деятельностью не мешали состоять в браке и воспитывать дочь. Писательница, одна из первых русских феминисток, общественная деятельница М. В. Трубникова всю жизнь была преданной женой и хорошей матерью, о чем свидетельствовали ее дети в оставленных воспоминаниях [5]. Очевидно, что в связи с активной общественной, научной или профессиональной деятельностью женщины данного типа отказывались от многочисленных деторождений. Как правило, «универсальные матери» имели не более трех детей, что свидетельствовало в пользу вхождения в их жизнь средств контрацепции [26]. Таким образом, принцип «репродуктивной свободы» являлся существенным в реализации сценария «универсальных супруг». Идею «свободного материнства» отстаивали М. И. Покровская, О. А. Шапир, Е. А. Колтановская, Е. Н. Щепкина, Е. А. Чебышева-Дмитриева. Сторонницы либерального и радикального феминизма сходились в одном: женщина должна получить возможность совмещать рождение детей с активной социальной деятельностью. В этом ей должно оказывать реальную помощь государство посредством открытия общественных форм призрения детей, разработки мер по защите материнства и младенчества, социального страхования и пр. Приверженка радикального феминизма, дворянка по происхождению, А. М. Коллонтай еще в условиях царской России теоретически обосновывала собственное видение проблем материнства. Защищая интересы работниц, она полагала, что система государственного социального страхования материнства и детства позволит разрешить «тяжелый конфликт между вынужденным профессиональным трудом женщины и ее обязанностями как представительницы пола, как матери» [18, с. 212]. Процесс отхождения части семейных функций государству (в деле воспитания и образования детей), по мнению современных исследователей, естественный процесс при переходе от традиционного общества, где доминировала патриархальная семья, к обществу индустриальному.

Таким образом, тип «универсальной супруги» и «деятельницы» мог быть реализован исключительно при наличии соответствующих условий: репродуктивной свободы женщины и комплекса государственных мер по поддержке института материнства. Именно последнее стало особенно актуальной темой в политическом и общественном дискурсе 1910-х гг.

«Дамы света», «сексуальные типажи» и «эротоманки»

В то же время среди любительниц светской жизни, столичных дам полностью не исчезло традиционное отношение к беременности, выражавшееся в пренебрежении к материнству как таковому. Е. И. Конрада считала, что большинство великосветских дам-матерей первой половины XIX в. «забрасывали своих ребят для балов, для заграничного праздношатания, для будуарных интриг» [20, с. 15]. В. Михневич нелицеприятно отзывался о светских дамах Санкт-Петербурга 1880-х гг.: «Хорошо известно, с какой бессердечной брезгливостью относятся многие светские женщины к материнству и к своим детям» [25, с. 396]. В психоанализе присутствует теория (X. Дойч, Ю. Кристева) [54, 21], согласно которой в женской психике существует противопоставление материнства сексуальности, материнские чувства являются сублимацией сексуальности женщины. Беременность, материнство рассматривались как помеха бурной интимной жизни и реализации сексуальности, соответственно женщины этой категории оценивали беременность как крайне нежелательное явление, забота о детях перепоручалась многочисленной прислуге (кормилицы, няни, бонны, гувернантки). Но если в первой половине XIX в. салоны, балы, светские визиты доминировали в частной и публичной жизни дам, то их влияние на образ жизни дворянок в пореформенной России значительно уменьшилось. Дело заключалось в том, что великосветских дам начала XIX в. за «оставление» своих детей никто не осуждал, все воспринимали эту практику как полагавшуюся, однако такое поведение в условиях пореформенной России вызывало всеобщую критику. Слабый материнский инстинкт, наравне с мастурбацией, считали формой социального извращения.

Русская литература и публицистика воспевали противоречивые женские типы. С одной стороны, врачи, литераторы, религиозные философы защищали святость материнства, но с другой — в популярной бульварной литературе авторы рисовали совершенно иной тип женщины: яркой, свободной от предрассудков, сексуальной, зачастую бездетной, живущей в мире страсти и любви. «Роковые женщины», неординарные женские типы прошлого вызывали устойчивый интерес у читающей публики. Одним из результатов женского раскрепощения, вопреки культивированию в обществе идей «святости материнства», стало раскрепощение женской сексуальности.

Реальным примером такого типа женщин явилась известная А. Суслова, возлюбленная Ф. М. Достоевского и жена В. В. Розанова. Принадлежа к высшему слою общества, имея благородное воспитание и отличное образование, она позволила себе отказаться от многих приличных форм традиционного женского поведения. Эпоха декаданса сделала сферу половых отношений доступной и открытой для обсуждения. Новая половая мораль набирала в свои ряды все большее число адептов. 3. Гиппиус также отвергала традиционную половую мораль. В своих дневниках она, несмотря на замужество, описывала частые увлечения другими мужчинами и их ухаживания. О бисексуальности 3. Гиппиус писали авторитетные исследователи (И. С. Кон, Р. Стайте, Л. Энгелынтейн). Увлечение игрой в бисекусальность становилось своеобразной модной эпатирующей тенденцией столичной богемы. Тема лесбийской любви была открыто представлена в произведении неординарной писательницы Серебряного века, хозяйки литературно-артистического салона Л. Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода». Сексуальность и эротизм в поведении были свойственны и провинциальным замужним дворянкам. Личная переписка 3. Шараповой и ее мужа С. Шарапова, известного публициста, демонстрирует крайнюю форму этого явления. Состоя в браке, она не ограничивала себя в сексуальном общении с другими мужчинами. Развязка была драматичной для С. Шарапова, который не подозревал, что все рожденные в их браке дети не являются ему родными [11, л. 3—14, 45—60, 75—80].

По мнению Л. Энгелынтейн, первая русская революция актуализировала «половой вопрос» и «жажду эротики» [48, с. 219]. Особое звучание сексуальная риторика приобрела в контексте «женского вопроса» и социального статуса женщины. «Новые женщины» все чаще официальному браку предпочитали гражданский, семья и материнство не были целью их сожительства. В. Калицкая, повествуя об отношениях с писателем А. Грином, сообщала, что их сознательным выбором была совместная жизнь без вступления в брак, что являлось преступлением в глазах ее интеллигентного отца [17, с. 31—33].

К этой же категории дворянских женщин можно отнести тех, чье поведение отличалось крайней степенью девиации, — дворянок, занимающихся проституцией. Среди проституток дворянок было ничтожное количество, но сам факт торговли телом женщин из благородного сословия говорит о многом. В 1889 г. из 4220 столичных проституток 46 были дворянками [28, с. 21]. Среди причин, побудивших их проституировать, основной причиной была крайняя нужда. Однако встречались случаи, когда дворянки буквально шантажировали органы местного самоуправления. Псковская дворянка А. А. Антонович в обращении к псковскому губернатору жаловалась на тяготы своего существования. При отсутствии работы и сбережений она нанялась к богатому господину служанкой. Основное содержание ее просьбы сводилось к финансовой поддержке со стороны властей, в ином случае дворянка сетовала на то, что вынуждена будет «идти по пути разврата» [9, л. 140]. Кроме нужды, женщины называли «собственное желание» [16, с. 540]. Можно предположить, что сама по себе проституция являлась для страстных женских натур, зажатых в рамки великосветской морали, способом обретения собственной свободы в сексуальной сфере. Впервые новый взгляд на суть проституции предложил врач В. Тарновский. В его трактовке публичная женщина «не только покидает свою семью, чтобы конкурировать на рынке в получении выгоды, но и занимает место мужчины-сеятеля, причем ее активность контрастирует с пассивностью несчастных мужчин, которые позволили себе увлечься ею» [48, с. 141]. Он, в духе биологического детерминизма Ч. Ломброзо, который выделил категорию «врожденных проституток» [23], считал, что склонность к проституции не столько социально обусловленный фактор, сколько врожденное качество женщины («предрасположенность к пороку»). Тарновский был убежден в сексуальной пассивности женщины, а ее приобщение к торговле собственным телом считал крайней формой извращения.

Таким образом, в условиях пореформенной России, под влиянием значительных социально-экономических и политических процессов, среди представительниц дворянского сословия пореформенной России оформились четыре основных типа женского поведения, связанных с пониманием «материнского долга» и ответственностью/безответственностью в вопросах материнского воспитания. Полный отказ от биологически предопределенных функций демонстрировали «новые женщины» эпохи, не просто участницы женского движения первой волны, но именно нигилистки и революционерки. Раскрепощение женской сексуальности способствовало в то время рождению другой поведенческой стратегии — «безразличных матерей», для которых материнство становилось препятствием на пути реализации свободы их женской чувственности. В то же время культивация в общественном сознании темы «святости материнства» привела к появлению особого типа «сознательных матерей» (и, кстати, отцов) — образованных, погруженных в воспитательный процесс, ставящих немногочисленных детей в центр своей семейной жизни. Бурное обсуждение участницами женского движения первой волны темы материнства в начале XX в. привело к рождению «универсальных матерей», которые впервые смогли примирить биологическую зависимость женщины с ее потребностью в социальной реализации, а также преодолеть утверждавшийся в гендерной системе российского общества принцип обособленных сфер. Этот процесс был немыслим без рационализации женской сексуальности.

Библиографический список

1. А. Женские силуэты предрассветной поры // Союз женщин. 1909. № 11. С. 17—44.
2. Абрамс Л. Формирование женщины новой эпохи, 1789—1918. М.: НИУ ВШЭ, 2011.408 с.
3. Айвазова С. Г. Русские женщины в лабиринте равноправия: очерки политической теории и истории. М.: РИК Русанова, 1998.
4. Бим-Бад Б. М, Гаеров С. Н. Модернизация института семьи: макросоциологический, экономический и антрополого-педагогический анализ. М.: Новый хронограф, 2010. 352 с.
5. Буланова-Трубникова О. К. Три поколения. М.: Госиздат, 1928. 220 с.
6. Веременко В. А. Уход за детьми раннего возраста в дворянских семьях во второй половине XIX — начале XX в. // Вести. ЛГУ им. А. С. Пушкина. 2012. Т. 4, № 3. С. 18—31.
7. Вишневский А. Г. Ранние этапы становления нового типа рождаемости в России // Брачность, рождаемость, смертность в России и в СССР / под ред. А. Г. Вишневского. М.: Статистика, 1977. С. 105—135.
8. Володина Н. Воспоминания Е. П. Майковой: опыт жизнетворчества // Academic Electronic J. in Slavic Studies.).
9. Государственный архив Псковской области. Ф. 20. On. 1. Д. ЗОЮ.
10. Государственный архив Российской Федерации. Ф. 618. On. 1. Д. 32.
11. Государственный архив Смоленской области. Ф. 121. On. 1. Д. 1040.
12. Грицай Л. А. Проблема материнства и материнского воспитания детей в трудах представительниц российского женского движения конца XIX — начала XX в. // Вести. Удмурт, ун-та. 2013. Вып. 1. С. 66—71.
13. Дрентелън Е. С. Этюды о природе женщины и мужчины. М.: Брейтигам в Харькове и Москве, 1908. 285 с.
14. Дьяконова Е. 77 Дневник. М.: Изд. В. М. Саблина, 1912. 837 с.
15. Зензинов В. Пережитое. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953. 290 с.
16. Илъюхов А. А. Проституция в России с XVII века до 1917 года. М.: Новый хронограф, 2008. 560 с.
17. Калицкая В. Моя жизнь с Александром Грином. Феодосия; М.: Коктебель, 2010. 256 с.
18. Коллонтай А. Социальные основы женского вопроса. СПб.: Т-во «Знание», 1909. 431 с.
19. Кон К С. Мужчина в меняющемся мире. М.: Время, 2009. 608 с.
20. Конради Е. 77 Исповедь матери // Соч.: в 2 т. СПб.: Изд. В. А. Баладиной, 1899. Т. 1. 535 с.
21. Кристева Ю. Интервью. 
22. Лейбин В. М. Материнская страсть и сексуализация материнства // Новое в психолого-педагогических исследованиях. 2011. № 2. С. 152—159.
23. Ломброзо Ч. Женщина — преступница или проститутка. М.: Астрель, 2012. 320 с.
24. Львова (Симонович) М. Хочу умереть в России. М.: Русский мир, 2010. 448 с.
25. Михневич В. Язвы Петербурга: исторические этюды русской жизни. СПб.: Тип. Сущинского, 1886. 580 с.
26. Мицюк 77 А. «Соня опять беременна, а Маня завидует». Деторождение в жизни дворянок пореформенной России //Родина. 2013. № 7. С. 136—138.
27. Наследие Ариадны Владимировны Тырковой: дневники. Письма / сост. Н. И. Канищев. М.: РОСПЭН, 2012. 1111 с.
28. Обозненко 77. Е. Поднадзорная проституция Санкт-Петербурга по данным врачебно-полицейского комитета и Калининской больницы. СПб.: Паровая скоропечат-ня «Надежда», 1896. 213 с.
29. Отдел рукописей Российской государственной библиотеки.
30. Отдел рукописей Российской национальной библиотеки. Ф. 601. Д. 55. Л. 1—14.
31. Пушкарёва Н Л. Мать и дитя в русской семье XVIII — начала XIX в. // Социальная история, 1997. М.: РОСПЭН, 1998. С. 246—274.
32. Пушкарёва 77 Л. Материнство как социально-исторический феномен: (обзор зарубежных исследований по истории европейского материнства) // Женщина в российском обществе. 2000. № 1. С. 9—24.
33. Пушкарёва Н. Л. Гендерные исследования: рождение, становление, методы и перспективы // Вопр. истории. 1998. № 6. С. 75—79.
34. Пушкарёва Н Л. Историческая феминология, женская и гендерная история: итоги и перспективы // Женщина в российском обществе. 2002. № 2/3. С. 32—37.
35. Пушкарёва Н Л. Материнство в новейших философских и социологических концепциях // Этногр. обозрение. 1999. № 5. С. 47—59.
36. Пушкарёва Н Л. Сексуальность в частной жизни русской женщины (X—XX вв.) : влияние православного и этакратического гендерных порядков // Женщина в российском обществе. 2008. № 2. С. 3—17.
37. Пушкарёва Н. Л. У истоков женской автобиографии в России // Филол. науки. 2000. № 3. С. 62—70.
38. Российский государственный архив литературы и искусства. Ф. 142. On. 1. Д. 383.
39. Симонович А. С. Кто может быть воспитателем? // Детский сад. 1867. № 11/12. С. 389—396.
40. Стайте Р. Женское освободительное движение в России: феминизм, нигилизм и большевизм, 1860—1930. М.: РОСПЭН, 2004. 616 с.
41. Стасов В. В. Надежда Васильевна Стасова. СПб.: Тип. М. Меркушева, 1899. 504 с.
42. Стасова Е. Д. Страницы жизни и борьбы. М.: Госполитиздат, 1957. 142 с.
43. Толстая С. А. Моя жизнь // Новый мир. 1978. № 8. С. 123—189.
44. Толстой Л. Н Так что же нам делать? // Собр. соч.: в 22 т. М. : Худож. лит., 1983. Т. 16. С. 376—424.
45. Успенская А. Воспоминания шестидесятницы // Былое. 1922. № 18. С. 13—45.
46. Фишер-Дюккелъман А. Женщина как домашний врач. М.: Изд. Аскарханова, 1903. 556 с.
47. Цебрикова М. К Предисловие к книге Дж. Ст. Милля «Подчиненность женщины». 
48. Энгельштейн Л. Ключи счастья: секс и поиски путей обновления России на рубеже XIX—XX веков. М.: Терра, 1996. 572 с.
49. Юкина И. «Новые женщины»: мотивы участия в женском движении // Российские женщины и европейская культура: материалы V конф., посвящ. теории и истории женского движения / сост. и отв. ред. Г. А. Тишкин. СПб. : Изд-во Санкт-Петербург. филос. о-ва, 2001. С. 118—126.
50. Юкина К Русский феминизм как вызов современности. М.: Алетейя, 2007. 544 с.
51. Юкина И. И. Нигилистки // Женщины в социальной истории России / ТвГУ. Тверь, 1997. С. 47—52.
52. Badinter Е. Existe el instinto maternal?: historia del amor maternal, siglos XVII al XX. Barcelona: Paidos, 1991. 311 p.
53. Chodorow N. The Reproduction of Mothering: Psychoanalisis and Sociology of Gender. Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1978. 321 p.
54. Deutsch H The Psychology of Woman. New York: Grune and Stratton, 1945. Vol. 2. 421 p.
55. Lindenmeyr A. Maternalism and child welfare in late imperial Russia // J. of Women's History. 1993. Vol. 5, № 2. P. 1—34.
56. Pushkareva N. L. Women in Russian History from the Tenth to the Twentieth Century. Armonk: M. E. Sharpe, 1997. 341 p.
57. Ransel D. L. Mothers of Misery: Child Abandonment in Russia. Princeton: Princeton University Press, 1988. 344 p.
58. Rich A. Of Woman Born: Motherhood as Experience and Institution. New York, 1976. 351 p.