Дальние пределы человеческой психики

Автор Абрахам Гарольд Маслоу, фрагменты из книги «Дальние пределы человеческой психики». СПб, «Евразия», 1999г.

Слияние действительного и ценностного

с.117-125

Я начну с объяснения того, что я называю высшим переживанием, потому что именно на примере этих переживаний наиболее просто и подробно можно продемонстрировать мой тезис. Понятие «высшее переживание» объединяет в себе лучшие мгновения человеческой жизни, счастливейшие мгновения человеческого бытия, переживания экстаза, увлечения, блаженства, величайшей радости. Я обнаружил, что эти переживания имеют глубокие эстетические основания, такие как творческий экстаз, материнская любовь, совершенные сексуальные переживания, родительская любовь, переживания при родах и многие другие. Я использую словосочетание «высшие переживания» как обобщенное и абстрактное понятие, потому что обнаружил, что все эти экстатические переживания имеют общие характеристики. Можно представить себе обобщенную схему или абстрактную модель, которая описывала бы общие характеристики всех подобных переживаний. Пользуясь этим понятием, мы сможем говорить одновременно обо всех переживаниях подобного рода и о каждом из них в отдельности.

Я получил от своих испытуемых множество описаний высших переживаний и их мировосприятия в такие моменты. Эти описания можно подвергнуть схематизации и обобщению. Это необходимо сделать еще и потому, что кроме схематизации и обобщения я не вижу другой возможности как-то осмыслить и упорядочить многообразие накопленных мною определений и словесных конструктов. Если попытаться сделать выжимку из множества слов и описаний мира, каким он представляется людям в мгновения высших переживаний (а я выслушал около сотни человек), то все это многообразие можно свести к следующим основным характеристикам: правда, красота, цельность, гармония, живость, уникальность, совершенство, нужность и необходимость, завершенность, справедливость, порядок, простота, богатство, спокойствие и вольность, игра, самодостаточность.

Хотя этот список всего лишь выжимка, сделанная одним конкретным исследователем, я не сомневаюсь, что любой другой исследователь задавшись подобной целью, составит примерно такой же список. Я уверен, отличия будут крайне незначительными и касаться они будут лишь подбора более подходящих синонимов к тем же понятиям.

Эти понятия очень абстрактны. Да и как иначе? Ведь каждое из них объединяете себе несколько сторон очень разных по происхождению и проявлениям переживаний. Само величие и широта охватываемого явления неизбежно предполагают общий характер и абстрактность обозначающего его слова.

Это нюансы мировосприятия в моменты высших переживаний. Здесь могут быть отличия только в степени выраженности, яркости того или иного впечатления. Иногда люди в первую очередь постигают правдивость и истинность мира, а иногда - красоту.

Я хочу подчеркнуть, что этими понятиями обозначены характеристики мира. Это описания мира, отчеты о его восприятии, свидетельства о том, каким он представляется людям в лучшие моменты их жизни, и даже о том, что он представляет из себя на самом деле. По сути, эти описания сродни репортажу журналиста, ставшего свидетелем некого события, или отчету ученого, столкнувшегося с любопытными на его взгляд фактами. Это не описания идеального мира и не проекции желаний исследователя. Это не иллюзии и не галлюцинации - нельзя сказать, что человек, настигнутый высшим переживанием, испытывает эмоциональный катаклизм, выключающий его когнитивные способности. Напротив, высшие переживания обычно оцениваются людьми как моменты просветления, мгновения постижения истинных и подлинных характеристик реальности, прежде недоступных пониманию.

Есть одна очень старая проблема - проблема соотношения истины и откровения. Религия, как общественный институт, выросла на том, что отказывалась признавать существование этой проблемы, но нас не должна сбивать с толку и завораживать убежденность мистиков в абсолютной истинности их мироощущения, данного им в откровении. Да, это своего рода постижение истины для них. Но и многим из нас знакомо это чувство искренней убежденности в том, что перед нами открывается истина, когда нас настигают мгновения откровений. Однако человек три тысячи лет пишет свою историю и за это время уже успел понять, что одной убежденности в истине недостаточно, необходимо некое внешнее подтверждение этой истины. Должна быть какая-то методика верификации, некий прагматический тест, некая мерка; мы должны подходить к этим откровениям с некоторой долей осторожности, хладнокровия и сдержанности. Слишком многие духовидцы, провидцы и пророки чувствовали абсолютную убежденность и заражали ею окружающих, но впоследствии бывали посрамлены. В известной степени это разочарование - разочарование в личных откровениях способствовало рождению науки. С тех пор и по сегодняшний день официальная, классическая наука отметает откровение и озарение, как не заслуживающие доверия.

Сейчас мы приступим к подъему на самую вершину - мы примемся за составление перечня характеристик реальности, светлых черт того мира, что видится людям в мгновения высших переживаний, и докажем, что они совпадают с тем, что принято называть вечными ценностями или вечными истинами. Мы увидим царство старого, доброго триединства, правды, красоты и добродетели. То есть, перечень описанных характеристик мира, являющегося взору человека в такие мгновения, одновременно является и перечнем ценностей. Эти характеристики испокон веков высоко ценимы великими религиозными мыслителями и философами, и список этот почти полностью совпадает с теми вещами и явлениями, что у наиболее серьезных мыслителей человечества заслуживало звания главного или высшего смысла жизни.

Хочу повторить, что мой тезис формулируется в терминах науки, которую я определяю как популярную. Любой человек может попытаться переформулировать его, проверить его для себя; любой может проделать то же, что проделал я; может, если пожелает, столь же объективно, как это делал я, записать на магнитофон все, что ответят ему его испытуемые, и затем обнародовать эти ответы. То, что я изложу ниже - не схоластика.

Мои опыты можно повторить, подтвердить или опровергнуть, мои выводы, если угодно, поддаются даже количественной оценке. Они окончательны и надежны именно в том смысле, что, если взяться повторить эксперимент, то мы получим те же самые результаты. Даже с точки зрения ортодоксальной, позитивистской науки девятнадцатого столетия мои выводы нельзя считать ненаучными. Мои выводы - это когнитивное заявление, это описание объективной реальности, характеристик космоса, мира, существующего независимо от воли и пристрастий человека, который только сообщает о нем и только описывает его, это сухой перечень того, каким видится мир человеку. Эти данные можно обрабатывать традиционными научными методами, устанавливая меру их точности или неточности.

Однако это же описание мироощущения одновременно выступает и как оценочное описание. Перед нами предстают ценности, способные воодушевить человека, вещи, за которые человек готов пойти на смерть, терпеть боль, страдания и лишения. Их можно назвать «высшими» ценностями потому, что они, как правило, открываются лучшим людям, в лучшие моменты их жизни, при самых благоприятных условиях. Мы оказываемся в понятийной среде высшей, более совершенной, более одухотворенной жизни, и хочется сразу добавить, что погружение в эту среду должно стать и главной целью психотерапии, и конечной целью образования, образования в самом широком понимании этого слова. Именно в этой атмосфере зарождаются качества, так восхищающие нас в великих людях, качества, которые были присущи нашим героям, нашим святым, которые приписывают даже нашим богам.

Таким образом, когнитивный процесс становится одновременно и процессом определения ценностей. То, что существует, принимает свойства должного. Факты становятся оценками. Реальный мир, увиденный и понятый, превращается в мир ценимый и желанный. Мир, который «есть», становится миром, который «должен быть». То есть, говоря другими словами, действительное сливается с ценностным.

Мы уже знаем, что для того, чтобы человек понял, как ему следует поступать, он прежде должен понять, кто он такой, что он из себя представляет. Прямая дорога к главным нравственным и ценностным решениям, к верному самоопределению, к «правильности» идет через самого человека, через познание им своей природы, своих особенностей, через открытие им правды о самом себе. Чем глубже он познает свою природу, желания своего внутреннего «Я», свой темперамент, свою конституцию, свои потребности и устремления, чем отчетливее он осознает, что на самом деле доставляет ему радость, тем легче, естественнее, автоматичнее, эпифеноменальнее будет решена им проблема ценностного выбора. (Это не мое наблюдение, это одно из величайших открытий фрейдизма, незаслуженно обойденное вниманием.) Если человек познает, что именно согласуется с его природой, что приемлемо для нее и что нужно ей, то многие проблемы просто отпадут сами собой, а решение остальных не составит труда.

Нельзя сказать, что познание своей идентичности, достижение аутентичности, полная самореализация автоматически избавляют человека от всех этических проблем. Когда отпадут псевдопроблемы, четче проступят реальные. Но, без сомнения, человек, ясно осознающий себя, легче решит и их. Честность перед собой, ясное понимание собственной природы служат необходимыми предпосылками естественности морального выбора. Я ни в коем случае не беру на себя смелость утверждать, что для этого достаточно просто стать аутентичным или хорошо познать себя. Зачастую одной аутентичности недостаточно - она выступает в качестве необходимого, но отнюдь не достаточного условия. Я пока не оставляю в стороне несомненное обучающее воздействие психотерапии, когда терапевт становится для своего пациента примером для подражания, когда пациент невольно принимает систему ценностей терапевта. Хочу сконцентрироваться на основных вопросах: Что главное для человека? Что второстепенное? Что нужно развивать? Что нужно минимизировать? К чему должна стремиться психотерапия? Просто помогать человеку обнаруживать правду о нем самом, то есть к чистому самопознанию, или ставить перед собой более прагматические цели? Попутно замечу, что если мы не хотим навязывать или внушать пациенту свое мировосприятие и свою систему ценностей, мы можем воспользоваться как уроками отчужденности психотерапевта от пациента, преподанными Фрейдом, так и методом «спора о главном» экзистенциальной психотерапии.

(Не стоит забывать, что познание природы одного человека одновременно приближает нас к познанию человеческой природы в целом.)

Таким образом, мы помогаем человеку обрести его «должно» при помощи того, что «есть». Познание своей глубинной сущности это одновременно и постижение фактов, и постижение ценностей. Такого рода ценностный поиск, хотя он основывается на сборе данных, фактов, информации, то есть на поиске истины, находится непосредственно под юрисдикцией науки. Что касается психоанализа, как и всех прочих, не посягающих на целостность человека, а только раскрывающих его сущность, невмешательных, даосистичных методов терапии, то одинаково справедливо будет сказать, что они с одной стороны являются научными методами, а с другой, способами постижения смысла жизни; терапия такого рода - это всегда нравственный поиск, даже поиск божественного в естественнонаучном смысле.

Заметьте, во всех этих методах терапевтический процесс и цель терапии (еще один обычный контраст между тем, что «есть» и что «должно быть») неотделимы друг от друга. Попытки развести эти две стороны одного явления выглядели бы нелепо, если бы не грозили трагичным исходом. В данном случае ближайшая цель терапии и сам процесс терапии это поиск того, что представляет из себя человек. Вы хотите понять, каким вам следует быть? Тогда поймите, что вы представляете из себя! «Обрети себя»! Взявшись описать, каким должен стать человек, мы невольно опишем, какой он есть в своей природе.

Здесь «ценность» понимается как телос (эзотерический смысл понятия), как желанная цель, как реально существующая конечная станция, земля обетованная. Истинное «Я», к которому стремится человек, уже существует, и следы его присутствия зримы, так же как в истинном обучении главное - не диплом, вручаемый в конце четырехлетнего пути, а сам этот путь - мгновение за мгновением, посвященные учению, познанию, размышлению. Так же и рай - не небесные врата, в которые праведник вступает после смерти, освободившись от бремени жизни, но сама жизнь. Рай уже здесь, он окружает нас.

Бытие и Становление существуют бок о бок, одновременно, в каждом текущем моменте. Так, путешествие будет в радость только тогда, если не вспоминать ежеминутно, как далек пункт назначения. Слишком поздно ко многим из нас приходит понимание, что выход на пенсию, мнившийся благостным отдыхом от трудов - не такое уж счастье, а вместе с пониманием приходит и чувство горечи от того, что так мало радовались мы своей работе и своей молодости.

Смиренность или готовность принять

Есть еще один способ сблизить действительное и ценностное, и этот способ - смирение. В этом случае человек добивается согласия с собой, слияния действительного и желанного не стремлением улучшить существующее положение вещей, не исправлением того, что «есть», а снижая планку «должного», перераспределяя свои ожидания на более достижимые вещи, надеясь только на то, что реально осуществимо, что уже почти стало реальностью.

Можно проиллюстрировать это примерами из терапевтической практики, когда человек, вступив на путь постижения своего глубинного «Я», ощущает конфликт между той правдой, которую он узнал о себе, и теми завышенными, идеальными требованиями, которые он предъявлял к себе. Его представление о себе как об отважном мужчине, или как о прекрасной матери, или как о рассудительном и рациональном человеке рассыпается в прах, едва только он обнаруживает в себе намек на трусость, зависть, враждебность или эгоизм.

Очень часто подобное осознание вызывает тяжелые переживания, нередко депрессию. Человек остро ощущает свою греховность, порочность или никчемность. Ему кажется, что его сущность невыносимо далека от его представлений.

Характерно, что успех терапии в таком случае возможен только на пути смирения. Сначала на смену невыносимому самоуничижению приходит отрицание открывшейся правды. Однако затем закрадывается такая мысль: «В конце концов, все это не так уж и страшно. Не так уж это дико и кощунственно, что иногда мать может возненавидеть своего ребенка». А иногда человек оказывается в состоянии достичь абсолютного, любящего смирения перед истинно человеческим; познавая свои слабости, он в конце концов понимает, что может даже приветствовать их, радоваться им, любить их. Женщина, которая испытывала страх перед мужским началом, которую пугали любые проявления маскулинности, в конце концов начинает радоваться ей, преисполняется благоговейного, почти религиозного трепета перед мужской силой. То, что поначалу представлялось ей дурным и порочным, перевоплощается в достойное восхищения и удивления. Таким образом, просто иначе поняв маскулинность, она уже иначе смотрит на своего мужа, она в состоянии увидеть его соответствующим ее идеальному представлению о мужчине.

Каждый может почувствовать нечто подобное, по-новому взглянув на своих детей. Попробуйте на некоторое время забыть, что вы должны их опекать, указывать, как им поступать и какими они должны быть, попытайтесь отрешиться от привычной взыскательности к ним. Если у вас получится это, хотя бы на несколько мгновений, тогда вы сможете увидеть их совсем иными, совершенными, мучительно прекрасными, замечательными, чудесными.

Комментарии к работе «Religions, Values, and Peak Experiences»

С тех пор как книга «Religions, Values, and Peak Experiences» впервые вышла в свет, в мире многое изменилось, история преподала нам множество новых уроков. Некоторые из них крайне назидательны и дополняют основные выводы, к которым я пришел ранее. Вернее было бы сказать, что история предостерегает нас от чрезмерно широкого, опасного или, наоборот, одностороннего следования теоретическим выводам этой работы. Может быть, это плата, которую вынуждены платить мыслители за стремление к холизму, цельности и всеобъемлемости. В конце концов это служит лишним доказательством моей убежденности в том, что люди в большинстве своем все еще склонны мыслить атомистически, в терминах «или/или», «черное или белое», «все или ничего», в терминах раздельности и взаимоисключаемости. В качестве примера можно вспомнить историю о женщине, которая подарила сыну на день рождения два галстука. Сын сразу же, чтобы порадовать ее, повязывает один из них себе на шею. На что мать, погрустнев, спрашивает его: «А что же другой? Он тебе не понравился?»

Или взглянем на эту же проблему - проблему поляризации и дихотомизации - через призму религиозности. Я заметил, что в рамках единого Религиозного института зачастую развиваются два самостоятельных крыла Религиозности: «мистическое», индивидуальное, с одной стороны, и догматическое, общее, с другой. Истинно верующий человек легко и бессознательно интегрирует в своей вере обе эти тенденции. Внешние проявления Религиозности, ритуалы, церемонии, язык, на которых он был воспитан, связаны для него с личным опытом, наполнены символическим смыслом, архетипичны и унитивны. Такой человек внешне, в поведении, в исполнении обрядов ничем не отличается от своих единоверцев, но его вера ни в коем случае не сводится только к внешней ритуальности, как это бывает у многих верующих. Большинство верующих не имеют религиозных переживаний как таковых, они не осознают их необходимость для истинной веры, для них религия лишь набор привычек, поведенческих стереотипов, словесных штампов, которые в крайних проявлениях отрешенности формы от содержания становятся абсолютно догматическими, бюрократическими и конвенциональными, а по сути бессмысленными и даже антирелигиозными. Такие люди давно забыли, что такое мистическое переживание, растеряли навыки прозрений и озарений; харизматический пророк, стоявший у истоков религии, стал для них некой абстракцией. Религиозные институты со всеми своими храмами и ритуалами в конце концов становятся главными противниками истинно религиозных переживаний и истинно верующих людей.

Но с другой стороны, и представителей мистического крыла (людей, имеющих опыт религиозных переживаний) также подстерегают ловушки, пока недостаточно подробно описанные. Если аполлинический тип верующего человека может дойти до полной редукции веры, свести свою религиозность к чисто поведенческим актам, то мистический тип подвержен противоположной опасности - опасности редуцировать религиозность до абсолютной субъективности. Познав радость, восторг и экстаз в высших переживаниях, он может впасть в искушение искать только их, ценить только их, как единственные или по меньшей мере высочайшие блага жизни, отвергая все иные критерии верного и неверного. Сконцентрировав все свое внимание, ограничив все свои интересы на этих чудесных переживаниях, на восхитительном субъективном опыте, он рискует утратить связь с единоверцами, с религией и реальностью и целиком погрузиться в поиск триггеров высших переживаний, причем любых триггеров. Он уже не согласится лишь время от времени погружаться в самосозерцание и размышления, он страстно возжелает единственно важной для него цели - достижения высших состояний сознания; ради этого он с легкостью превратится в законченного эгоиста, ищущего личного спасения, пытающегося пролезть на «небеса» раньше других, возможно, даже используя других в качестве триггера. От подобного эгоизма один шаг до греха, хоть в религиозном, хоть в житейском смысле. Оглядываясь на историю мистицизма, я могу заявить, что подобные устремления приводили к пороку, полной утрате сострадания к людям, а в крайних случаях даже к садизму.

В истории мистицизма несложно найти примеры другого искуса, подстерегающего описанного нами любителя высших переживаний. Он заключается в том, что, однажды пережив состояние экстаза, мистик вынужден будет в следующих случаях искать все более сильный триггер. То есть, чтобы вновь вызвать высшее переживание, каждый раз будет требоваться все более и более сильный толчок к нему. Высшее переживание, ставшее единственной ценностью в жизни, когда становится важным количество этих переживаний, делает человека агрессивным, активным в достижении, жаждущим и страждущим, готовым бороться за них, неразборчивым в средствах. Постепенно высшее переживание теряет свойства облагораживающего опыта, становится проявлением и источником магического, тайного, оккультного, эзотерического знания, неким экзотическим культовым ритуалом, опасным для человека, потому что требует от него все больших и больших усилий и борьбы. Здоровая открытость мистическому, реалистическое, смиренное постижение, о котором мы так мало знаем, скромное и благодарное принятие благоволения судьбы или просто удачи - все это уступает место иррациональному, антиэмпирическому, антинаучному, антивербальному, антиконцептуальному отношению. Высшее переживание понимается как лучший или даже единственный путь к знанию, и потому всякая проверка и подтверждение истинности открывшегося знания отбрасывается как ненужная.

Отметается, как унижающая высшее переживание, очевидная возможность того, что внутренний голос или голос «откровения» может быть ложным, не принимаются в расчет ясные и недвусмысленные уроки истории, и человек утрачивает способность определить меру истинности открывшегося ему, различить, голос добра обращался к нему или голос зла. (Эта проблема описана Джорджем Бернардом Шоу). Спонтанность (импульсы, идущие от лучшей части нашего «Я») становится неотличимой от импульсивности (от импульсов, идущих от больной части нашего «Я»), и уже невозможно определить, где спонтанность, а где импульсивность.

Нетерпеливость (особенно нетерпеливость юных) заставляет искать простых дорог к высшему, и то, что могло быть лекарством при разумном употреблении, становится отравой. Ценным становится сам инсайт, само прозрение, а терпеливое и дисциплинированное осмысление его откладывается на потом или начинает казаться ненужным. Радость уже не «настигает» человека, он «приобретает» ее, уплачивая заведомо известную цену; такое счастье - запланированное, просчитанное, купленное и приспособленное к работе - превращается в товар. Так обесцениваются любовь и секс, и вместо того, чтобы быть способом постижения сакрального, обрастают технологией, измеряются количеством семяизвержений. «Техники секса» становятся все более экзотическими, требуют все большего хитроумия и изощренности, пока изощренность не становится необходимой, пока не приходят пресыщение и импотенция.

Поиск неведомого, необычного, диковинного, экзотического принимает формы скитальничества, отшельничества, «паломничества в страну Востока», путешествия в другую страну или в другую религию. Великий урок, преподанный нам истинными мистиками и дзэнскими монахами, усвоенный гуманистической и трансперсональной психологией, урок, состоящий в том, что сакральное содержится в самых обыденных вещах и явлениях, что человек может обнаружить его в повседневном, общаясь с соседями, друзьями, женой и детьми, что для этого совсем ни к чему отправляться в дальние страны, а нужно лишь оглядеть пристальным взором свой двор, этот урок, к сожалению, забыт почти совсем.

Человечество сделало огромный шаг вперед, когда перестало считать священнослужителей единственными провидцами сакрального, когда иные мистики устремились к высшему. Но самая благая интуиция, ведущая человека к высшему, направит его по неверному или даже дурному пути, если она искажена дихотомизацией и значение ее переоценено. Никакая интуиция не заменит человеку руководителя, учителя, мудреца, терапевта, наставника, старшего, помощника, способного направить по дороге самоактуализации и Бытия. Здесь мне видится большая опасность и помеха.

Если сформулировать мою мысль более четко, можно сказать, что здоровый аполлинизм (что означает интеграцию со здоровым дионисизмом) может принять преувеличенные, дихотомизированные, патологические, компульсивно-обсессивные формы. Но также и здоровый дионисизм (подразумевающий интеграцию со здоровым аполлинизмом) в крайнем выражении может принять патологические, истерические формы.

В свете этого становится понятно, почему я стал приверженцем всеобъемлющего холизма и холистического образа мышления. Чувственное, основанное на переживании познание должно стать полноправным предметом исследования и источником реальности психологии и философии, но не только для того, чтобы быть противопоставленным абсолютной, трудно постижимой абстракции «научного», априорного знания и надуманным, пустым понятиям, нам предстоит еще и интегрировать чувственное с абстрактным и вербальным, то есть мы должны будем выработать «концепции, основанные на чувственном переживании» и «понятия, пережитые человеком», прийти к рациональности истинной, внутренне обоснованной, отказаться от рациональности априорно научной, которую мы всегда принимаем за «настоящую» рациональность.

Тоже самое можно сказать об экспериментализме и социальном реформаторстве. Ограниченные люди зачастую противопоставляют их, рассматривают как взаимоисключающие вещи. История, как и наша современность, дает нам немало примеров тому. И все-таки это ошибка, огромная атомистическая ошибка, прекрасный образчик дихотомизации и патологазации, свидетельствующий об общественной и личностной незрелости. По опыту мы знаем, что из самоактуализированных людей, из людей, умеющих чувствовать, сочувствовать и сострадать, вышли самые великие социальные реформаторы, самые эффективные борцы с несправедливостью, неравенством, рабством, жестокостью, эксплуатацией (как и лучшие борцы за совершенство, эффективность, справедливость). С каждым днем становится все очевиднее, что «помочь человечеству» могут лишь вочеловеченные люди. Подобную интеграцию самосовершенствования и социального энтузиазма, идею о том, что для помощи человечеству нужно в первую очередь самому стать лучше, я назвал бы путем Бодхисаттвы. Она столь же верна, как и противоположная идея, что самосовершенствование - ничто без стремления улучшить человечество, помочь ему. Человек должен делать и то и другое одновременно, а вопрос: «С чего начать?», мы оставим атомистам.

В связи с этим мне хотелось бы вспомнить о том, что я писал в предисловии к исправленному изданию моей книги. Там я доказывал, что эмоциональная пристрастность не противоречит научной объективности, что они способны к интеграции, результатом которой становится высшая форма объективности, даоистичная объективность.

Все это позволяет нам утверждать, что религиозность, религиозность с маленькой буквы, на высших уровнях личностного развития не обязательно вступает в противоречие с рациональностью, с наукой, с социальным состраданием. Что в принципе здоровое животное начало человека, материальное и эгоистичное естественно интегрируются с истинно трансцендентным, духовным и аксиологическим.

Я начинаю думать, что в книге я слишком увлекся восхвалением индивидуума и порицанием групп, организаций и сообществ. В последние шесть-семь лет стало более очевидно, что организация по сути своей не обязательно стремится к иерархии доминантного типа и бюрократизации. Стали известны гуманистически устроенные сообщества, сообщества, стремящиеся к удовлетворению потребностей своих членов, такие как производства, устроенные согласно теории Игрек и иных новейших теорий менеджмента, стремительно аккумулирующих опыт тренинговых групп, групп встреч и групп личностного роста, такие как Синанон и израильские киббутцы. (Смотри мой список «Первые ростки Евпсихеи», приложение к исправленному изданию).

Сегодня я более уверенно, чем когда-либо раньше, могу заявить, что базовые потребности человека могут быть удовлетворены только другими людьми, только при помощи других людей, только в обществе других людей. Потребность быть частью общества (потребность в принадлежности, в контактах, в объединении) уже сама по себе является базовой потребностью. Одиночество, изоляция, остракизм, отвержение группой не просто неприятны человеку, но оказывают патогенное влияние. Давно известен и, насколько я знаю, никем не оспаривается тот факт, что вочеловеченность и принадлежность к виду присущи младенцу только в потенции, что лишь социум способен актуализировать эти потенции.

Я исследовал вопрос, почему многие из утопий терпят крах, и это научило меня формулировать самые главные вопросы, относящиеся к сущности человеческого, таким образом, чтобы получить на них конкретный и подлежащий проверке ответ - «Насколько хорошим может быть общество, согласующееся с человеческой природой?» и «Насколько хорошей может стать человеческая природа в существующем обществе?»

Я счел возможным и полезным отнести к разряду высших переживаний, кроме трагических переживаний, психоделических состояний пациентов Грофа (40), переживаний людей, перенесших клиническую смерть, видений после хирургических операций и т. п., также и плато-познание. Я называю так спокойное и умиротворенное состояние, вызываемое встречей с высшими ценностями, благоговейную, трепетную и унитивную реакцию на них, в отличие от взрыва эмоций и бурной работы вегетативной нервной системы при высшем переживании. Как мне представляется, высшее плато-познание всегда содержит в себе поэтический и познавательный компонент, чего нельзя сказать с полной уверенностью о высших переживаниях, порой ограниченных рамками сугубо эмоционального познания.

Плато-познание гораздо в большей степени подвластно человеку, чем высшее переживание. Человек в состоянии научиться самостоятельно определять меру унитивности своего восприятия. Он может по своему произволу погрузиться в созерцательное состояние, может позволить себе трепет и преклонение, благословить себя на умиротворенное познание, которое при этом все же останется ненасильственным и вольным.

Человек, переживающий высшее переживание, ощущает себя застигнутым врасплох, он едва верит своим чувствам, потрясен до экстаза впервые открывшимся ему. В какой-то из своих работ я писал, что тело и нервная система пожилого человека могут не перенести потрясения, вызванного высшим переживанием. Могу добавить к этому, что зрелый, пожилой человек во многом утрачивает способность к переживанию новизны, восторга откровения, изумленной смятенности.

Высшее переживание и плато-познание по-разному соотносятся со смертью. Высшее переживание зачастую воспринимается человеком как в некотором смысле «смерть» или возрождение. Плато-познание не столь экстатично, оно сродни тихой радости и счастью, вроде тихой радости матери, часами с удовлетворением и удивлением наблюдающей за играющим малышом, погруженной в мечты и не решающейся до конца поверить своему счастью. Она переживает это состояние как приятное постижение истины, как опыт, которому не будет конца, здесь нет всплеска эмоций, завершающегося изнеможением.

Людям старым, примирившимся с неизбежностью смерти, в отличие от молодых, близка и понятна светлая печаль, охватывающая их, когда они сопоставляют собственную смертность, краткосрочность своего пребывания на земле с вечными качествами того, что вызывает переживание. Такое сопоставление, такой контраст придает особую, мучительную ценность любому наблюдению и переживанию. «Меня скоро не станет, а эти волны будут вечно набегать на песок. И все же я могу смотреть на них, слушать их шум, и радоваться. Мне повезло, и я благодарен судьбе за это».

Сегодня особенно важно было бы осознать, что на уровень плато-познания можно взобраться, что оно достижимо, хотя дорога к нему длинна и трудна. К плато-познанию можно стремиться. Но я не знаю других путей к нему, кроме обретения зрелости, накопления опыта чувств, кроме трудных уроков школы жизни. На все это требуется время. Конечно, можно постичь высшее в краткий миг озарения, и это в конце концов доступно каждому человеку. Но это совсем не то, что жизнь в свете истины, в разреженном воздухе унитивного сознания. Для того чтобы достичь этого, зачастую не хватает целой жизни упорного стремления. Не стоит думать, что однажды, во вторник вечером вы ощутите себя трансцендировавшим. Собственно говоря, в плато-познании нет ничего от сиюминутного и частного. Всякая «духовность», как классическая, так и лишь недавно открывшаяся нам, требует времени, труда, самодисциплины, размышлений и осознания необходимости.

Можно много говорить об этих состояниях, безусловно важных для понимания трансценденции и трансперсонального, для познания высшей жизни. Я упомянул здесь о них, потому что в последнее время появилась тенденция относить к трансцендентным лишь драматические, предельные, трансовые, «пиковые» переживания, вроде восторга скалолаза на вершине Эвереста. Я хочу подчеркнуть, что существуют иные высоты духовного, высоты, на которых человек может жить постоянно.

Скажу кратко: человеку присуще высшее и трансцендентное, это часть его сущности, часть его биологической природы, дарованная всему человеческому роду, всему виду в ходе эволюции. Я должен сказать прямо и недвусмысленно, что такой подход к человеческому вынуждает меня к абсолютному неприятию экзистенциализма сартровского типа с его отрицанием видовой принадлежности человека, его биологической природы и презрением к биологическим наукам. Конечно, в последнее время термин «экзистенциализм» настолько в ходу, под ним подразумеваются столь разнородные Вещи, что было бы неверным огульно обвинять в грехе антибиологизма всякого, кто решил называть себя экзистенциалистом. Но именно из-за многообразия толкований этого термина мне кажется, что пришла пора отказаться от него. Проблема лишь в том, что я не нахожу ему подходящей замены. Нам Нужно найти понятие, которое говорило бы нам: «Да, в каком-то смысле человек это продукт собственной воли, человек творит самого себя. Но у человеческого произвола есть четкие пределы. В основе "собственной воли" лежит общее для всего человеческого рода стремление к вочеловечиванию. Человек не сможет стать шимпанзе. Мужчина - женщиной. Взрослый - ребенком». Новый термин должен сочетать воедино гуманистическое, трансперсональное и трансчеловеческое. Кроме того, слово должно быть феноменологичным в своем основании. Оно должно объединять, а не расчленять. Оно должно быть эмпирическим, а не априорным, и т. д.

XXIII

Высшие ценности - это не отношение к ним того или иного человека, не его эмоциональная реакция на них. Высшие ценности требовательны к человеку, вызывают у него своего рода «чувство долга» и чувство собственной ничтожности.

Высшие ценности разумно было бы отделить от отношения к ним, отделить хотя бы в той мере, в какой эта трудная задача выполнима. Приведу перечень разных видов отношения к высшим ценностям (или к высшей реальности): любовь, благоговейный трепет, обожание, уничижение, почтение, чувство незаслуженности, удивление, ощущение чуда, экзальтация, благодарность, страх, радость и другие (85, с. 94). Очевидно, что все это - эмоционально-когнитивные реакции человека на нечто внешнее, отдельное от него или описанное как отдельное от него. Понятно, что по мере слияния человека с миром в высшем переживании или посредством мистического опыта частота подобных, отнесенных вовне, реакций будет снижаться, «Я» как отдельная сущность будет стремиться к исчезновению.

Я предполагаю, что главной причиной, из-за которой отдельность «Я» все же сохраняется (я не говорю сейчас об очевидных преимуществах ее для теоретического осмысления и научного исследования), является редкость я кратковременность величайших мгновений высших переживаний, мгновений озарения, безысходного отчаяния, экстаза и мистического слияния. Даже самые чувствительные люди тратят на них мизерную долю своей жизни. Гораздо большее время они более-менее спокойно созерцают открывающиеся им пределы постижимого и радуются возможности и близости озарения (не стремясь при этом к экстатическому слиянию с высшим). Вернее было бы говорить о «приверженности» постижению высшего, но кроме этого также о долге, ответственности и преданности этому делу.

Кроме того, приняв подобную теоретическую структуру, мы уже не станем думать, что реакции на высшие ценности могут быть случайными или предумышленными. Все изложенное выше заставляет думать о них как о необходимых, уместных, требуемых, правильных, логичных и верных, то есть, мы начинаем понимать высшие ценности как нечто заслуживающее или даже требующее, взывающее к любви, благоговейному страху, почтению. Наверняка вочеловеченный человек не мыслит себе жизни без этих чувств.

Нельзя забывать, что постижение абсолютных истин зачастую вызывает у человека острое чувство собственной ничтожности, ограниченности и порочности перед лицом высшего; он понимает краткость, быстротечность и конечность своей жизни, свою человеческую беспомощность.

XXIV

Весь словарь терминов, описывающих мотивацию, должен быть иерархичным хотя бы потому, что мотивы роста требуют несколько иных характеристик, чем базовые потребности («нужды»).

На основе описанного выше различия между сущностными ценностями и отношением к ним можно сконструировать еще один иерархический; перечень мотивов (я говорю о «мотивах» в самом общем и широком смысле этого слова). Я уже рассказывал об иерархических отношениях между разными проявлениями удовлетворения, наслаждения и счастья, выстроенных в соответствии с иерархией потребностей - от «нужд» к метапотребностям (82). Мы должны помнить, что само по себе понятие «удовлетворение потребности» на уровне метамотивов, или мотивов роста, трансцендируется, на этом уровне невозможно буквальное удовлетворение потребности. Тоже самое относится и к пониманию счастья, которое тоже может быть трансцендировано на высших уровнях. То, что на более низких уровнях было удовлетворением, наслаждением или счастьем, здесь, на более высоких уровнях может трансформироваться в своего рода космическую печаль, грусть или отрешенное созерцание. На низших уровнях, на уровнях базовых нужд мы говорим, что мы движимы чем-то или отчаянно хотим чего-то, страдаем от нехватки чего-то, боремся за что-то или нуждаемся в чем-то, как например, когда нам нечем дышать или сильно болит голова. По мере того, как мы поднимаемся на более высокие уровни потребностей, мы все чаще употребляем такие слова как «желание», «стремление», «предпочтение» или «выбор». Но на высших уровнях, на уровне метамотивации, и эти слова становятся неуместны, и мы начинаем говорить о любви, обожании, восхищении, воодушевлении, вдохновении, завороженности, очарованности.

Здесь же, на уровне метапотребностей, мы наверняка столкнемся с проблемой ограниченности нашего языка, с его неспособностью верно передать чувство правильности, долженствования, уместности, абсолютной справедливости нашей любви к тому, что по определению и сущности заслуживает и требует любви, что должно любить.

Все эти слова предполагают отдельность любящего человека и предмета его любви. Но где найти слова для описания любви и желания, когда отдельность преодолена, когда любящий во многом идентичен любимому, а желанное стало частью взыскующего? Как рассказать о слиянии желания и желанности?

Могу предложить вам описание этого в духе Спинозы, как трансценденцию свободной воли во имя высшего детерминизма. Человек, взошедший на уровень метамотивации, свободно, счастливо и всем сердцем принимает детерминизм бытия. Человек соглашается и желает предначертанного ему не подневольно, не «эго-дистонично», но с любовью и энтузиазмом. И чем ярче озарение, приведшее его на эти высоты, тем более «эго-синтонично» слияние свободной воли и детерминизма.

XXV

Высшие ценности требуют от человека, кроме субъективных переживаний, также и поведенческих реакций, требуют «торжества».

Я полностью разделяю мнение Хешела о «торжестве», которое он описывает как «акт выражения уважения или почтения к тому, в чем человек нуждается или что он чтит... Сущность торжества - привлечь внимание окружающих к возвышенным или священным аспектам жизни... Торжествующий человек стремится поделиться великим, приглашает вместе с ним поучаствовать в вечности».

Нужно заметить, что высшие ценности не только вызывают прилив уважения у человека, не только несут ему радость, но также подталкивают его к экспрессивным поведенческим реакциям, которые легче поддаются объективному исследованию, чем субъективные состояния и переживания.

Кроме того, в описании торжества можно заметить еще одно феноменологическое значение «чувства долга». Торжествовать праздник встречи с высшими ценностями, прославлять их кажется настолько правильным, уместным и подходящим, что человек с удовольствием принимает на себя эту обязанность. Наверное, это наш долг перед высшими ценностями, мы обязаны хотя бы так отплатить им, это справедливо, правильно и естественно оберегать их, стремиться к ним, возвышаться до них, радоваться встрече с ними и праздновать ее.

XXVI

Если мы научимся различать высшую реальность и реальность низших «нужд», если мы на уровне языка предопределим различие между ними, нам удастся добиться известных преимуществ как в образовательной, так и в терапевтической практике.

Я нашел для себя очень полезным различать высшую реальность и реальность «нужд», то есть различать вечное и «житейское». Это полезно уже для того, чтобы жить полноценной жизнью, самостоятельно выстраивать ее стратегию и тактику, не ожидая, когда кто-то или что-то определит ее за тебя. Повседневные хлопоты и спешка отвлекают от вечного и главного, и особенно это относится к молодым людям. Зачастую мы едва успеваем откликаться на внешние стимулы, на поощрения и наказания, на насущное, на боль и страхи, на требования других людей. И поначалу требуется особое, предумышленное усилие, усилие аd hос (для данного случая), чтобы обратиться к вещам сущностным и высоким, - человек начинает искать уединения, учится слушать музыку, ищет общения с хорошими людьми, рвется за город, к природе и т. п. Только накопив некоторый опыт общения с высшим, человек научается с легкостью, автоматически переселяться в высшую реальность, научается жить «унитивной» жизнью, «мета-жизнью», «высшей жизнью», уже не предпринимая сознательных усилий к тому.

Мне кажется полезным использовать особые слова для обучения людей лучшему осознанию высших ценностей, унитивному сознанию; нужно говорить с ними на особом языке, языке бытия, которым только и можно описать абсолютные факты бытия и высшую жизнь. Предлагаемый мною словарь пока несколько неуклюж, отдельные слова в нем могут вызывать раздражение, но он служит своей цели (85, Приложение 1). Он хорош хотя бы тем, что был с успехом использован в качестве основы экспериментального исследования.

Хочу выдвинуть еще одну частную гипотезу. Как я могу судить по отдельным наблюдениям за высокоразвитыми, зрелыми личностями (за «мета-личностями»?), они на удивление легко и быстро находят общий язык друг с другом, находят точки соприкосновения интересов именно в высших сферах и именно с помощью этого высшего языка, который я называю языком Бытия. В первом приближении это наблюдение лишний раз доказывает существование высших ценностей или ценностей Бытия, доказывает их непреложность и реальность, показывает, что они с легкостью постижимы одними людьми и не постижимы другими, позволяет выдвинуть гипотезу, что коммуникация с людьми, не постигшими высшей реальности, коммуникация полноценная и истинная возможна, но должна строиться на иных, менее высоких этажах осознания реальности.

Я пока не нашел способа проверить эту гипотезу. Меня сбило то, что некоторые люди уверенно пользуются лексиконом высшего, на самом деле не понимая, о чем говорят. Мне приходилось слышать множество авторитетных суждений о музыке или любви от людей, которые никогда по-настоящему не умели чувствовать прекрасного.

Кроме того, у меня сложилось впечатление, что люди, нашедшие взаимопонимание на языке Бытия, испытывают друг к другу доверительные, почти интимные чувства. Глядя на таких людей, ощущаешь, что они исповедуют общие ценности и идеалы, заняты одним делом, чувствуешь родство их душ, даже предустановленную парность.

XXVII

«Сущностная совесть» и «сущностная вина» в конечном итоге также имеют биологические корни.

Сегодня большинство гуманистических ученых, следуя за Фроммом с его «человечной совестью» (37) и Хорни, переосмыслившей фрейдовское «супер-Эго» (50), согласились с мыслью, что кроме «супер-Эго» есть «сущностная совесть», также как и «сущностная вина», которую следует рассматривать как заслуженное самонаказание за предательство своего подлинного «Я».

Я полагаю, что тезис о биологической природе метамотивации в будущем прояснит и сделает более употребительными эти понятия.

Хорни и Фромм, возражая нарочитой тенденциозности фрейдовской теории инстинктов, поневоле преувеличили роль социального детерминизма и отвергли всякие варианты «биологизма» и «теории инстинктов». Но, если признать верной логику моих рассуждений, тем самым они допустили серьезную ошибку.

Биологические особенности человека вне всяких сомнений являются необходимым компонентом его «реального Я». Быть собой, быть естественным и спонтанным, быть аутентичным, проявлять идентичность во всех этих посылах обязательно присутствует биологический момент, все они предполагают принятие человеком своей конституциональной, темпераментной, анатомической, неврологической, гормональной и инстинктоидно-мотивационной природы. Утверждая это, я продолжаю движение в том же направлении, в котором двигался Фрейд, я ни в чем не противоречу воззрениям неофрейдистов (не говоря уже о Роджерсе, Юнге, Шелдоне, Гольдштейне и прочих). На мой взгляд, я лишь ясно и конкретно формулирую то, к чему ощупью шел Фрейд, необходимость чего он смутно предчувствовал. Поэтому я склонен счесть это заявление фрейдистским. Мне кажется, что-то подобное пытался выразить Фрейд своей теорией инстинктов. Я полагаю, что это заявление не противоречит концепции «реального Я» Хорни, а наоборот подтверждает ее и дополняет.

Если факты докажут справедливость этой, более биологической, интерпретации истинного «Я», тогда у нас появятся новые основания для того, чтобы отличать невротическую вину от сущностной, проистекающей из осознания человеком своего предназначения и невозможности соответствовать ему.

Но исходя из всего вышесказанного получается, что истинное «Я» должно включать в себя высшие ценности, или ценности Бытия. Только в таком случае можно предполагать, что обида, нанесенная правде, красоте, справедливости или любой другой высшей ценности, заставит человека испытать чувство вины, сущностной вины (мета-вины?), вины заслуженной, вины в биологическом смысле. В чем-то это похоже на боль. Боль сигнализирует нам, что нечто вредит нашему здоровью. И поэтому боль можно воспринимать как благо. Также и сущностная вина сигнализирует человеку, что нечто вредит его «Я», когда он предает высшее. Человек страдает от чувства вины, и в определенном смысле он должен страдать, это страдание является благом для него. Такой «долг страдания» означает новое понимание «потребности в наказании», которую теперь можно рассматривать позитивно, как желание «очиститься» посредством искупления (118).

XXVIII

Наш подход к высшим ценностям решает те же проблемы, решение которых брала на себя религия.

Человечество всегда стремилось к вечности и абсолюту, и мне кажется, что высшие ценности в какой-то степени могут служить этим целям. Они самостийны, они не зависят от прихотей человека. Они познаются, постигаются, но не изобретаются. Они трансчеловечны и трансиндивидуальны. Они внеисторичны. Их можно понять как своего рода совершенство, идеал. И в то же время они конкретны и воплотимы.

Но они и человечны в строго определенном смысле. Они не только свойственны, но и присущи человеку. Они требуют обожания, почтения, прославления, жертв. Они заслуживают того, чтобы ради них жить и умереть. Постижение их или слияние с ними приносит человеку величайшее счастье.

Бессмертие в этом контексте также приобретает совершенно определенный и понятный смысл ценности, ставшие сутью человека, частью его «Я», бессмертны, они продолжают жить после его смерти, то есть в определенном, очень понятном смысле человеческое «Я» трансцендирует смерть.

Подобным образом можно рассмотреть и иные функции, которые пытаются исполнять религиозные институты. По-видимому, все или почти все понятия и переживания, которые принято считать религиозными, когда-либо описанные как религиозные как в теологических, так и в атеистических трудах, как в рамках западной, так и восточной культуры, могут быть включены в эту теоретическую структуру и могут быть выражены эмпирически.

«Трансценденция времени. С. 281-282.

В качестве примера приведу скучные университетские церемонии. Мне часто приходилось участвовать в них, подолгу выстаивать в нелепом профессорском облачении, и всегда я чувствовал тоску и досаду, пока однажды не ощутил странного озарения, не осознал себя неким вневременным символом. Мое восприятие академической процессии продлилось, достигло будущего, вышло за пределы моего ограниченного временем умственного взора и обнаружило во главе колонны Сократа и других ученых. Я увидел впереди себя целые поколения величайших академиков, профессоров и интеллектуалов, коих я был последователем, учеником и продолжателем. Я смог увидеть в скучном ритуале некую торжественную процессию, скрывающуюся в тумане, в едва различимой бесконечности, в тех временах, когда люди еще не испытывали от нее тоски и досады, но с радостью и гордостью присоединялись к великой когорте школяров, интеллектуалов, ученых и философов. Я ощутил благоговейную дрожь, я был счастлив от того, что оказался в их числе, я почувствовал гордость за мантию на моих плечах и шапочку на голове. Я стал символом, я обозначал нечто большее, чем просто видимое всем человеческое тело. В тот момент я был даже не совсем человеком. Я был олицетворением вечного учителя. Я был платоновской сущностью учителя.

Трансценденция времени может принимать и несколько иные формы. Например, я могу почувствовать приятельское, очень личное, почти любовное отношение к Спинозе, к Абрахаму Линкольну, Джефферсону, Уильяму Джеймсу, Уайтхэду и другим людям, как если бы они действительно были живы и были моими близкими друзьями. В известном смысле это конечно же означает, что они действительно живы.

Можно трансцендировать время и усердным трудом во благо грядущих поколений и продолжателей полезного и важного дела. Об этом размышляет на пороге смерти герой романа Аллена Уилса «The Seeker», когда думает, что лучшее, что он смог бы сделать в своей жизни, - посадить и вырастить дерево для своих потомков.

4. Трансценденция культуры

Самоактуализированный человек, или, говоря точнее, самоактуализированный человек, совершивший трансценденцию, универсален. Он принадлежит человечеству. Его питает определенная культура, но он поднимается над ней, во многом он независим от нее. Такой человек относится к взрастившей его культуре, образно говоря, также как дерево относится к почве, взрастившей его, ветви его устремлены ввысь, к солнцу, они стремятся прочь от своих корней. Я уже упоминал об устойчивости самоактуализированных людей к воздействиям окружающей их культурной среды. Такой человек может оценить взрастившую его культуру отчужденно и беспристрастно. Его взгляд на культуру сродни психотерапевтическому эффекту, когда человек переживает некое состояние и одновременно наблюдает за ним критическим, редакторским, отрешенным, беспристрастным взглядом, может подвергнуть его критике, одобрить или осудить, управлять им, а потому изменять его. Отношение самоактуализированного человека к своей культуре, к тем ее составляющим, которые он сознательно принял, в корне отличается от слепой, бездумной, неосознаваемой, несведущей, некритичной и полной идентификацией с культурной средой и ее традициями.

Еще

ТАБЛИЦА 1

У меня складывается впечатление, что чем ближе человек к самоактуализации, к полной вочеловеченности, тем с большей вероятностью мы обнаружим метамотивацию его призвания, тем менее его выбор работы определяется базовыми нуждами. Так для самоактуализированных людей служение «закону» является способом достижения справедливости, правды, добродетели, в то время как для несамоактуализированных адвокатская или судебная практика может выступать как гарант финансового благополучия, условие общественного признания, статуса, престижа, власти над людьми, как символ силы и маскулинности. Стоит только спросить у человека: что именно нравится вам в вашей работе? От чего вы получаете наибольшее удовольствие? Что восхищает вас в вашей работе? - и вы поймете отличие самоактуализированного человека от прочих. Самоактуализированный человек обязательно ответит вам на языке сущностных ценностей, в терминах трансперсонального, неэгоистичного, альтруистичного удовлетворения, он будет рассуждать о предназначении, о совершенном воплощении, о стремлении к истине, о вознаграждении добродетели и наказании зла и т. д.

Эти сущностные ценности во многом перекликаются с высшими ценностями и, возможно, идентичны им.

Мои «экспериментальные данные», если их можно так назвать, недостаточно надежны, чтобы я мог позволить себе сколько-нибудь категоричные утверждения. Поэтому я продолжаю говорить о «допущениях». Я допускаю, что опубликованная мною (85) классификация высших ценностей, ценностей Бытия, очень близка к перечню сущностных или совершенных ценностей самоактуализированной личности. Бесспорно, эти два перечня во многом перекликаются, в обоих списках встречаются одни и те же компоненты, складывается впечатление, что эти два ряда стремятся к слиянию. Мне кажется уместным говорить здесь именно о предложенном мною перечне высших ценностей не только потому, что это тешит мое научное самолюбие, но и оттого, что этот ряд явлений доступен различным подходам (85, Приложение О). В данном случае я имею в виду, что к предложенному мною списку высших ценностей ведет множество дорог. Меня привели к нему размышления об искусстве и образовании, о религии и психотерапии, о высших переживаниях, о науке, о математике. Если мой подход верен, то мы проторим еще одну тропу к высшим ценностям со стороны предназначения и призвания, изучая отношение к работе людей, достигших самоактуализации. (В данном случае уместно и целесообразно (в смысле построения теории) говорить о высших ценностях еще и потому, что самоактуализированные, или более вочеловеченные, люди испытывают особую любовь к этим ценностям, получают удовлетворение от них как посредством работы по призванию и от самой работы, так и независимо от нее.)

Иначе говоря, люди, удовлетворившие свои базовые потребности, становятся «метамотивированы», обращаются к высшим ценностям или к ценностям более-менее высоким, более-менее приближающимся к высшим.

Или скажу так, самоактуализированные люди уже не первично мотивированы (то есть, мотивированы не базовыми потребностями), они главным образом метамотивированы (мотивированы метапотребностями, высшими ценностями).

Интроекция высшего означает расширение «Я», поглощение им внешнего и потому трансценденцию различий между «Я» и «не-Я» (внешним, другим).

Таким образом, высшие ценности или метамотивы перестают быть только интрапсихическими или присущими только организму. Они становятся в равной степени внутренними и внешними. Действующие на человека изнутри метапотребности и идущая извне необходимость подхлестывают друг друга и откликаются друг на друга, выступают друг для друга стимулом и реакцией. Человек почти перестает различать их, они сливаются для него, равно как и для окружающих при взгляде на него.

Грань между «Я» и «не-Я» стирается (или трансцендируется). По мере того как человек включает в пределы своего «Я» частицы внешнего, начинает определять самого себя в категориях имперсонального, между ним и окружающим его миром остается все меньше различий и противоречий. Можно сказать, что сам мир становится его «Я», возвеличившимся и расширившим границы. Если справедливость, или закон, или правосудие настолько важны для человека, настолько присущи ему, что он становится воплощением этих благороднейших устремлений человеческого духа, тогда скажите, где они? В нем или где-то в некоем космосе высшей человечности? Это различение становится почти бессмысленным, потому что сущность такого человека не ограничена пределами его тела. И его микрокосм, его внутренний свет неотличимы от сияния, идущего к нему из макрокосма высшей человечности.

Когда мы смотрим на такого человека, мы видим, что он трансцендировал и обыденный человеческий эгоизм, его эгоизм требует переопределения на более высоком уровне. Например, известно, что любящий родитель получает гораздо большее наслаждение (эгоистичное или неэгоистичное?) от еды не тогда, когда ест ее сам, а когда видит, с каким аппетитом и удовольствием ест его ребенок. «Я» такого человека расширилось настолько, что объемлет собой любимое дитя с его радостями и бедами. Причиняя боль его ребенку, вы причините боль этому человеку. Понятно, что его «Я» уже нельзя идентифицировать только с его телом, с его плотью и кровью. Его психологическое «Я» стало больше его телесного «Я».

Как человек включает в свое «Я» любимое дитя, точно также он объемлет своим «Я» дорогие для него цели и ценности. Нам известны страстные борцы за мир, борцы с расовым беззаконием, с тяжелыми условиями жизни и нищетой, настолько одержимые своим делом, что для них представляете естественным отказаться от радостей жизни, от удобств и самой жизни ради идеи. При этом даже не возникает вопроса, насколько опасность войны, расовая несправедливость или нищета угрожают их личному, их телесному благоденствию. Личностное стало для них гораздо большим, чем их физическое тело. Они борются за справедливость как таковую, за справедливость для всех, за справедливость как принцип существования. Любое ущемление справедливости воспринимается таким человеком как личная угроза, поскольку справедливость инкорпорирована в его «Я». Несправедливость становится для него личным оскорблением.

Идентификация «Я» с высшими ценностями всегда в какой-то мере обозначает слияние с «не-Я». Но слияние не только с неким абстрактным вселенским «не-Я». Она ведет и к слиянию этого, возвысившегося «Я» с наиболее высокими частицами «Я» других самоактуализированных людей, к их взаимному единению.

Можно себе представить и иные последствия подобной инкорпорации высших ценностей. Например, можно любить справедливость как таковую и можно любить справедливость в ближнем. Можно получать высшее удовлетворение, видя, как окружающие вас люди преисполняются пониманием справедливости, и можно горевать, ощущая, что близкий человек несправедлив. Наверняка, каждому знакомы эти чувства. Но представьте себе, что вы постигли высшую правду, справедливость, красоту и добродетель. Я уверен, что тогда, в каком-то совершенно особом состоянии отстраненности и объективности, вы возлюбите себя и восхититесь собой, испытаете нечто вроде здоровой любви к себе, о которой писал Фромм (36). В рамках нашей культуры, пожалуй, не оставлено достойного места самоуважению, восхищению собой, нежной заботе о самом себе, этому чувству, что вы награда самому себе, что вы хороший, заслуживаете любви и уважения. Так талантливый пианист будет оберегать свой талант и свои руки как воплощение таланта, как нечто, что одновременно принадлежит и ему, и всему человечеству. То есть, он становится хранителем своего «Я».

Все остальные, не столь развитые люди, похоже, удовлетворяют посредством работы более низкие, базовые или даже невротические потребности, они работают, чтобы добиться неких прагматических целей, или по привычке, или следуя конвенциональным требованиям и т. д. В данном случае отличие состоит только в мере представленности тех или иных мотивов. Можно допустить, что все человеческие индивидуумы в какой-то мере (потенциально) метамотивированы.

Глядя на самоактуализированного человека, который исполняет вполне конкретную работу, служит закону, семье, науке, психиатрии, преподаванию или искусству, то есть подчиняется конвенциональным требованиям профессии или призвания, мы не сможем не заметить, что на самом деле его мотивы к работе более сущностны, более высоки, чем собственно необходимо, что служба для него лишь средство достижения некой иной, высшей цели (85, 89). Я и сам наблюдал их за работой и задавал им вопросы. Например, я спрашивал у них, почему им нравится работать врачом, или что они находят в ведении домашнего хозяйства, или в общественной работе, или в воспитании ребенка, или в писательском труде. И, основываясь на их ответах, я готов торжественно заявить, что они работают ради истины и красоты, во имя добродетели и законности, во благо порядка и справедливости, в стремлении к совершенству. Действительно, все сводится к десятку или около того высших ценностей (или ценностей Бытия) - все сотни и сотни конкретных и очень различных ответов на мой вопрос о том, чего они хотят, к чему стремятся, что приносит им удовлетворение, что они ценят, ради чего работают день за днем и, собственно, почему работают. (Я не беру здесь в расчет низшие ценности.)

Я не проводил целенаправленных исследований людей, не достигших самоактуализации, у меня не было контрольной группы, контрольной аd hос. По этому вопросу я берусь утверждать, что подавляющая часть человечества в данном случае представляет собой именно контрольную группу. В качестве контрольных я пользовался огромным запасом экспериментальных данных, полученных при обычном статистическом исследовании отношения к работе людей, не отобранных специально, а также невротиков, психопатов и людей в пограничных состояниях и т. д. Оглядев результаты подобных исследований даже самым беглым взглядом, можно заметить, что отношение этих людей к работе неотрывно от денег, которые помогают им удовлетворять базовые (а не высшие) потребности, объясняется привычкой и привыканием, невротическими нуждами, вроде предубеждения и инерции (нежелание экспериментировать над собственной жизнью и подвергать ее сомнению), определяется стремлением соответствовать ожиданиям окружения. Я признаю, что пошел на поводу у интуиции и здравого смысла, но сомневающиеся в правомерности подобного подхода могут с легкостью проверить его, подтвердить или опровергнуть.

У меня сложилось впечатление, что между самоактуализированными людьми и прочим человечеством нет качественного отличия, что невозможно провести четкую границу между ними. Я исследовал множество самоактуализированных людей, и каждый из них в большей или меньшей степени соответствовал моему определению самоактуализации; но мне представляется верным допущение, что какая-то часть несамоактуализированных людей, какой-то процент менее здоровых в психологическом смысле людей до некоторой степени метамотивированы, в каком-то смысле привержены высшим ценностям.

Метапатологии, свойственные богатым и избалованным молодым людям, развиваются из депривации сущностных ценностей, из «идеализма» - фрустрированного столкновения с обществом, из разочарования тем, что окружающие, на их взгляд, озабочены лишь низшими, животными, материальными потребностями.

Теория метапатологии позволяет выдвинуть следующее легко проверяемое предположение. Я считаю, что социальные патологии, свойственные богатым людям (людям, удовлетворившим низшие потребности) - не что иное как проявление голода по сущностным ценностям. Или несколько иначе: многие дурные черты богатых, привилегированных, удовлетворивших свои базовые потребности студентов университетов и колледжей обязаны своим появлением фрустрации «идеализма». Таким образом, выдвигаемая мною гипотеза состоит в том, что поведение обеспеченных молодых людей может быть обусловлено, с одной стороны, неустанным поиском символа веры, и злобным разочарованием от безысходности этого поиска, с другой стороны. (Мне приходилось видеть молодых людей, совершенно отчаявшихся и опустивших руки, они разуверились в самом существовании этого идеала, этих высших ценностей.)

Разумеется, подобным приступам безнадежности, фрустрации идеалистических порывов во многом способствуют расхожие и ограниченные теории мотивации. Если не брать в расчет бихевиористскую и позитивистскую теории мотивации, я бы назвал их антитеориями, потому что они, руководствуясь своего рода отрицанием психоаналитического толка, отказываются видеть существование проблемы, то каким научным знанием могут быть вооружены идеалистически настроенные юноши и девушки?

Основные теории мотивации, я не говорю уже об официальной науке девятнадцатого столетия и ортодоксальной академической психологии, или ничего не объясняют, или в таком разрезе подают человеческие мотивы, что я не могу удивляться депрессии и цинизму, свойственным нашей молодежи. Фрейдисты (если судить по официально принятым в их среде воззрениям, которых они не так уж строго придерживаются в терапевтической практике) по-прежнему привержены редукционизму в отношении любого мало-мальски высокого позыва. В глубинных, самых естественных человеческих мотивах им видится опасность и пагуба, а высшим ценностям, высшим добродетелям они отказывают в праве на существование, с азартом разоблачая в их лице замаскированные версии «глубинного, темного и грязного». Для них высшее - синоним жульничества и притворства. Разочаровывают и представители социальных наук. Подавляющее большинство социологов и антропологов привержены официальной, крайне ортодоксальной доктрине, согласно которой в основе всего человеческого лежит культура. Эта доктрина не просто отрицает более высокие сущностные мотивы, она порой приближается к отрицанию человеческой природы как таковой. Экономисты, не только западные, но и восточные, в большинстве своем материалисты. Я должен со всей резкостью заявить, что на сегодняшний день такая «наука» как экономика выступает в роли математического, технологического обоснования ложной теории потребностей и ценностей, признающей право на существование только за низшими, материальными потребностями (133,154, 163).

Как тут не разочароваться молодому человеку, как не отказаться от надежд на лучшее? Какой другой результат может быть, когда все материальные или животные потребности удовлетворены, а счастья не было и нет, если учителя, родители и реклама обещали ему одно, а на самом деле получается обратное?

Где же место для «вечных ценностей» и непреложных истин? Все общество дружно отдает их на откуп церкви или иному догматичному, институализированному, конвенционализированному религиозному институту. Разве это не отрицание человеческой природы! Получается так, что молодой человек, взыскующий высшей истины, по общему уговору не найдет этого в себе или в человеческой природе, а должен искать это во внечеловеческом, в сверхъестественном, в том, во что сегодня не верит большинство образованных молодых людей.

«Изобилие таким образом приводит ко все более тотальному господству материальных ценностей. Жажда духовных ценностей остается неутоленной. Развитие цивилизации достигло рубежа, за которым явственно проглядывают очертания грядущей катастрофы» (Шумахер).

Я акцентировал внимание именно на молодежном «фрустрированном идеализме» вследствие важности и насущности исследования этой проблемы. На самом деле любую метапатологию любого человека можно охарактеризовать как «фрустрированный идеализм».

Не только внешнее давление приводит к депривации высших потребностей, вызывая жажду ценностей, но и человек также страдает от внутренней амбивалентности и от встречных оценок.

Нельзя рассматривать движение к метапатологии, к депривации ценностей только в страдательном ключе, как результат воздействия на человека внешних условий. Зачастую человек пугается требований высшего, звучащих в нем и извне. Его влечет к высшему, но одновременно он трепещет перед ним, испытывает ужас, страх, испуг. Я говорю об амбивалентном отношении человека к высшему и о внутреннем конфликте. Человек защищается от высших ценностей. Подавление, отрицание, реактивные образования, любой из защитных механизмов, описанных Фрейдом, могут быть разбужены и обращены против высшего с тем же успехом, как и против низменного.

Бегство от высшего может быть вызвано встречными оценками и чувством собственной ничтожности. Или страхом не выдержать требований высшего, страхом возможного несоответствия.

Таким образом, метапатологию нужно рассматривать одновременно как результат внешне навязанной депривации ценностей и как результат самодепривации, внутренней депривации ценностей.

III. Высшие ценности или ценности Бытия (как описания мира, открывающегося в моменты высших переживаний)

Характеристики Бытия - это одновременно ценности Бытия. (Это характеристики вочеловеченности, это то, к чему стремятся вочеловеченные люди; это характеристики самоидентичности в моменты высших переживаний; характеристики идеального искусства; характеристики идеального ребенка; характеристики лучших доказательств математических гипотез, идеальных экспериментов и теорий, идеальной науки и знания; высшие цели лучших (даоистичных) видов психотерапии; характеристики идеального окружения и идеального общества.)

1. Правдивый: (честность; реальность; открытость; простота; необходимость; красота; чистота; полная и неподдельная цельность).

2. Хороший: (истинность; желанность; обязательность; справедливость; доброта; честность; приятность).

3. Красивый: (правильность; оформленность; одухотворенность; простота; насыщенность; целостность, совершенство; завершенность; уникальность; искренность).

4. Цельный: (единство; интеграция; стремление к объединению; взаимосвязанность; простота; организация; структура; порядок, ассоциированность; синергизм; стремление к гомономности).

4а. Преодолевший дихотомию: (слиянность; разрешенность; интегрированность или преодоление дробности, полярности, противоположности, противоречия; синергичность, то есть единение противоположностей, сотрудничество антагонистов и партнерство).

5. Живой: (процесс; отрицание смерти; спонтанность; саморегуляция; полное функционирование; изменчивость при сохранении сущности и целостности; экспрессивность).

6. Уникальный: (идиосинкразия; индивидуальность; несопоставимость; новизна; неповторимость; непохожесть).

7. Совершенный: (отсутствие излишеств, отсутствие недостатков; воплощенность; невозможность улучшения; правильность, необходимость, соответствие, справедливость, завершенность, достаточность).

7а. Необходимый: (неизбежность; правота; невозможность исправления; верное осуществление).

8. Завершенный: (законченность; окончательность; гармоничность; совершенность; неизменность гештальта; отсутствие недостатков; тотальность; предназначенность; прекращение; вершина; окончательная форма; смерть для возрождения; остановка на пике роста и развития).

9. Справедливый: (правота; обязательность; соответствие; свойство структурированности; необходимость; неизбежность; отрешенность; беспристрастность).

9а. Гармоничный: (законность; правильность; отсутствие чрезмерного; абсолютный строй).

10. Простой: (честность; открытость; существенность; абстрактная безошибочность; каркас существа; сердцевина проблемы; прямота; только необходимое; отсутствие украшательств, ничего лишнего или чрезмерного).

11. Богатый: (разнообразие; сложность; ветвление; всеохватность; достаток и прозрачность; наличие; «всеважность» - все равно высоко ценимо; нет второстепенного; все имеющееся выше улучшения, упрощения, абстрагирования, переустройства).

12. Вольный: (легкость; нет старания, борьбы, преодоления, нет трудностей; грация; совершенное и прекрасное функционирование).

13. Игривый: (веселье; радость; удовольствие; юмор; плодовитость; легкость).

14. Самодостаточный: (автономность; независимость; самопоглощенность; самоопределяемость; отрыв от окружения; отдельность; жизнь по своим законам; идентичность).

Глобальные цели, которые ставит перед собой новая разновидность образования, понимаемая как становление «креативной», «гуманистической» или «целостной» личности, особенно ее невербальные методики (обучение через искусство, танец и т. п.), во многом совпадают с перечнем высших ценностей или даже идентичны им, а также идентичны целям той психотерапии, которая не ограничивает себя рамками достижения конкретного терапевтического результата. Я хочу сказать, что этот вид образования почти неосознанно устремлен к тому же результату, что и психотерапия, представленная идеально. А потому выводы уже произведенных или только планируемых исследований эффектов психотерапии в принципе могут быть перенесены и использованы для лучшего понимания эффективности «креативного» обучения. Как в психотерапевтической практике, так и в процессе образования можно пользоваться расхожим и естественным принципом - «хорошим» можно считать только такое образование, которое «возвышает» ученика, то есть помогает ему стать честнее, лучше, красивее, целостнее и т. д. С равным успехом этот тезис применим и по отношению к профессиональному образованию, если не рассматривать его только как процесс приобретения навыков и умений, а увидеть в нем средство для достижения человеком своего высшего предназначения.

Примерно тоже самое можно сказать о некоторых разновидностях монотеистических и политеистических религий, как об их канонических версиях, так и об апокрифах. Почти в каждом религиозном писании вы найдете: а) Бога, выступающего воплощением всех высших ценностей, б) идеального, праведного, богоподобного человека, служащего примером для подражания, соответствующего или по меньшей мере стремящегося соответствовать этим «божественным» ценностям, в) обряды, церемонии, ритуалы, заповеди, помогающие приблизиться к этим ценностям, г) рай, как место или состояние, или пора обретения этих ценностей. Спасение, искупление, обращение - все это варианты обретения истины, данной человеку свыше. А поскольку религиозные догматы обычно аргументируются очень специфическими фактическими данными, им необходим и специфический подход к тому, что происходит вне их компетенции; так, например, их основные тезисы сочетаются с основными тезисами психологии бытия, но религиозные деятели продолжают утверждать, что последние неверны. Религиозная литература может стать кладезем данных, если твердо знаешь, что ты хочешь там найти и использовать. Попробуем поступить тем же описанным выше специфическим образом, повернем все на 180 градусов и предложим на рассмотрение следующий теоретический оборот: высшие ценности - это характеристики «правдивой» и функциональной, практичной и полезной религии. Этому критерию, наверное, лучше отвечает комбинация дзэн-буддизма, даосизма и гуманизма.

13. По моему впечатлению, большинство людей уводят от высших ценностей тяжелые или плохие условия среды, которые угрожают удовлетворению их базовых потребностей, как бывает, например, в концентрационном лагере, в тюрьме, голод, бедствия, ужас, враждебность окружения, социальная изоляция, неуверенность в завтрашнем дне, широко распространенное ныне чувство крушения ценностей, отсутствие системы ценностей, безнадежность и т. д. Непонятно почему, но некоторым людям удается при тех же самых «плохих» условиях оставаться устремленными к высшим ценностям. Однако и устремленность к ценностям Бытия, и отторжение их вполне поддаются исследованию.

V. Может ли возвышенная любовь придать человеку независимости, непредубежденности, ясности восприятия?

Верно ли, что любовь ослепляет? В каких случаях она способствует более ясному восприятию, а в каких менее ясному?

Средоточие этих вопросов лежит в том моменте, когда любовь обращается в нечто огромное и чистое (неамбивалентное), когда она обращена к самой сущности объекта, когда его лучшие качества становятся именно тем, чего мы хотим, когда мы перестаем оценивать его на предмет возможной пользы и он превращается из средства к достижению цели в саму желанную цель (с нашего благосклонного попустительства). Взять хотя бы яблоню: можем ведь мы полюбить ее так, чтобы ничего не возжелать от нее, лишь бы она была; нас может радовать уже то, что она просто есть. Все прочее оказывается наносным и внешним («навязанным»), вредит ей и мешает ей оставаться яблоней, мешает ей существовать по ее собственным внутренним, биологическим законам. Она может стать столь совершенной в наших глазах, что мы будем остерегаться прикоснуться к ней, чтобы не умалить ее совершенства. Право, можно ли совершенное сделать еще более совершенным? Всякая попытка внести улучшение (украсить, например) косвенно свидетельствует о том, что объект не воспринимается совершенным, что у человека есть некое представление о «совершенном», отличное от того, что существует в реальности, которое кажется ему краше и лучше конкретного воплощения живой яблони; такой человек думает, что понимает в яблонях больше, чем сама яблоня, что может создать яблоню лучше, чем это делает яблоня. Признайтесь, у вас, наверное, возникало чувство, почти неосознаваемое, что человек, желающий «поправить» природу собаки, сделать своего питомца красивее, на самом деле не любит его. Тот, кто любит свою собаку, просто придет в содрогание от одной мысли о купировании хвоста или ушей, о селекции, направленной к сходству с неким образчиком идеальной собаки из кинологического журнала, обо всех этих мероприятиях, делающих собаку нервозной, больной, стерильной, неспособной к продолжению рода, эпилептичной и т. д. (Заметьте, люди, доводящие собаку до такого состояния, настойчиво именуют себя любителями собак.) Абсолютно тоже самое можно сказать о людях, занимающихся выращиванием карликовых деревьев, о людях, обучающих птиц езде на велосипеде или шимпанзе курению.

Настоящая любовь в любом случае не агрессивна и не требовательна, она восхищается объектом самим по себе и потому может воспринимать его без задних мыслей, без планов и расчетов эгоистического порядка. Она позволяет обозреть его не как некую абстракцию (расчленяя его и разглядывая составные части, качества и атрибуты), а воспринимает его целостным и неделимым. Можно сказать, что она менее активна, не прикладывает энергичных усилий к тому, чтобы втиснуть объект в прокрустово ложе абстрактного представления о нем, не рвется организовать и переделать его, придать ему форму или подогнать под теорию, то есть позволяет ему остаться цельным, единым, самостийным. Любовь не станет оценивать его по критериям важности или незначительности, фигуры или фона, пользы или бесполезности, ценности или никчемности, выгоды или невыгодности, «хорошести» и «плохости», или другим критериям эгоистического человеческого познания. Любовь не стремится поместить свой объект на определенную полку, классифицировать его, определить ему место в историческом процессе или в хронологическом ряду, он для нее перестает быть рядовым членом класса, образчиком, представителем типа.

Это означает, что все (как важные, так и неважные) свойства и качества (цельных) частей объекта (как периферических, так и центральных) одинаково значимы и заслуживают внимания, что любая из его сторон заслуживает восхищения и удивления; возвышенная любовь независимо от того, любовь это к мужчине или к женщине, к ребенку, картине или цветку, почти всегда означает такого рода любование, скрупулезное и завороженное.

Незначительные недостатки, увиденные в такой неразрывности с целым, обязательно покажутся милыми, очаровательными хотя бы потому, что они идиосинкратичны, выражают характер и индивидуальность объекта, придают ему неповторимость, а может, просто потому, что они столь мелкие, второстепенные, несущественные.

Таким образом, человек, способный к возвышенной любви (к постижению Бытия), сможет увидеть нечто, недоступное взгляду нелюбящего человека. Кроме того, ему легче постичь природу конкретного объекта, познать объект в его ненарушенной правомочности и в мерном ходе его ничем не смущенного существования. Пугливая и потаенная сущность объекта скорее откроется рецептивному любованию, не активному, не агрессивному, не нахальному. При любовном постижении Бытия даже форма воспринимаемого объекта ближе к реальным очертаниям, чем в том случае, когда постигающий императивно навязывает объекту чуждую ему структуру и, следуя ей, бесцеремонно и нетерпеливо устремляется к надуманной сущности, как мясник, разделывающий тушу, как завоеватель, требующий сдачи города, как скульптор, властвующий над куском глины, безвольным и податливым.

Справедливо будет и рассуждение о том, что классическая теория экономики в ее нынешнем виде базируется на неадекватном понимании человеческой мотивации56 и потому тоже должна кардинальным образом измениться. Для этого ей надо всего лишь принять за реальность высшие человеческие потребности, включая потребность в самоактуализации, стремление и любовь человека к высшим ценностям. Я уверен, что тоже самое верно и в отношении политологии, социологии и всех других социальных и гуманистических наук и профессий.

Я говорю все это для того, чтобы еще раз подчеркнуть, что проблема управления заключается вовсе не в изобретении новых приемов менеджмента, не в хитрых уловках или остроумных техниках, с помощью которых можно будет заставить людей лучше делать то, что им не нужно. Теория управления не может быть руководством по эксплуатации человека человеком.

Нет, проблема скорее заключается в том, что ныне мы можем наблюдать прямое столкновение набора ортодоксальных ценностей с новой системой ценностей, которая оказывается на поверку не только более эффективной, но и более истинной. В этом столкновении мы можем видеть некоторые из поистине революционных последствий, расцвет которых нам предстоит пережить, если мы признаем, что человеческая природа недооценивалась, что человек имеет высшую природу, которая так же «инстинктоподобна», как и его низшая, и что именно в этой высшей природе человека рождается потребность в осмысленном труде, в ответственности, в креативности, потребность в добросовестности и точности, потребность делать стоящее дело и делать его хорошо.

Достаточно понять это, и мы согласимся, что говорить о вознаграждении за труд, имея в виду только «зарплату», «премию» и прочие способы материального поощрения, становится уже невозможно. Разумеется, базовые потребности могут быть подкуплены деньгами, но стоит перейти некий рубеж, стоит удовлетворить их, и оказывается, что людей интересуют и более высокие формы «вознаграждения», такие как чувство общности, любовь, уважение, самоуважение, почет, такие как возможность для самоактуализации, для постижения высших ценностей - правды, красоты, совершенства, справедливости, порядка, законности и т. д.

Бесспорно, здесь есть о чем поразмыслить не только марксистам или фрейдистам, но также и политикам, и военным, и самым большим начальникам, и даже либералам.