Мужское воспитание по Макаренко

«Физические наказания в колонии не практиковали». Это правда, дисциплина была великолепная, это было просто не нужно. Фоном было уважительное отношение к каждому колонисту, не то что ударить, толкать друг друга между колонистами было запрещено. Фон — да. А элементы — допускались вполне. Собственно, без этих элементов не удалось бы позже и фон такой создать. А что за элементы? Вопрос: мог ли Макаренко когда-то оставить колониста без еды, если тот не захотел работать? Ответ: «Легко». Могли колонисту сказать в лицо внятно и убедительно, что он — «сволочь»? — Да.

Цитирую:

«...Он старался, старался, но своей природы этот иисусик не мог переделать. Ловили его на всякой гадости: то слушок какой-нибудь пустит, то на девочек потихоньку гадость скажет. Наконец ушел он в один из южных вузов, и я не мог быть спокойным, что из него выйдет человек. И когда он пришел ко мне прощаться, я изменил своему педагогическому такту и сказал: «Сволочью ты был, сволочь есть, и сволочью ты и останешься».

Он приехал потом ко мне в гости и сказал: «Сколько вы со мной возились и ничего со мной поделать не могли, но вот то, что вы мне сказали: сволочью был, сволочью и будешь, — этого я забыть не могу. И сволочью я не буду». И вот этот взрыв: того, что я ему сказал, он забыть не может» («Коммунистическое воспитание и поведение»).

Ну а то, что Макаренко когда-то избил Задорова, шуму в свое время было много. Он сам об этом писал так:

«В одно зимнее утро я предложил Задорову пойти нарубить дров для кухни. Услышал обычный задорно-веселый ответ:

— Иди сам наруби, много вас тут!

Это впервые ко мне обратились на «ты».

В состоянии гнева и обиды, доведенный до отчаяния и остервенения всеми предшествующими месяцами, я размахнулся и ударил Задорова по щеке. Ударил сильно, он не удержался на ногах и повалился на печку. Я ударил второй раз, схватил его за шиворот, приподнял и ударил третий раз.

Я вдруг увидел, что он страшно испугался. Бледный, с трясущимися руками, он поспешил надеть фуражку, потом снял ее и снова надел. Я, вероятно, ещё бил бы его, но он тихо и со стоном прошептал:

— Простите, Антон Семенович...

Мой гнев был настолько дик и неумерен, что я чувствовал: скажи кто-нибудь слово против меня — я брошусь на всех, буду стремиться к убийству, к уничтожению этой своры бандитов. У меня в руках очутилась железная кочерга. Все пять воспитанников молча стояли у своих кроватей, Бурун что-то спешил поправить в костюме.

Я обернулся к ним и постучал кочергой по спинке кровати:

— Или всем немедленно отправляться в лес, на работу, или убираться из колонии к чертовой матери!

И вышел из спальни.

... В области дисциплины случай с Задоровым был поворотным пунктом. Нужно правду сказать, я не мучился угрызениями совести. Да, я избил воспитанника. Я пережил всю педагогическую несуразность, всю юридическую законность этого случая, но в то же время я видел, что чистота моих педагогических рук — дело второстепенное в сравнении со стоящей передо мной задачей. Я твердо решил, что буду диктатором, если другим методом не овладею» («Педагогическая поэма»)».

Еще раз: жизнь в колонии состояла вовсе не из этих вещей, отношения там были гораздо более цивилизованные, чем в большинстве современных хороших семей. Но эта жизнь такой и была потому, что Макаренко мог позволить себе любое. Мог быть — Силовиком, а не только Душкой.

А сегодня это — запрещают.